— Ты что, в цирке работал? — смеется Сашка. Мешки плывут мимо меня. Один, второй, третий —

белый пунктир.

— Налетай же! — смеясь, кричат с кузова.

Я налетаю. Моему плечу, должно быть, капут. Но мешок удерживаю. Ноги мои подкашиваются. Сваливаю все-таки.

Плывет белый пунктир…

— Хватя, — произносит рядом придушенный голос бригадира. Красная рука трогает меия за ноющее плечо.

— Что — хватя?

— Давай! — кричат с кузова.

— Хватя! — властно повторяет бригадир и, отстранив меня, сам принимает мешок.

Он берет его, как подушку, и стоит.

— Клади! — приказывает он.

Ему набрасывают второй мешок, и он широким, упругим шагом удаляется.

Уже Сашка, опередив меня, берег мешок. Разбирают последние мешки. И два самых последних опять относит бригадир.

Машины отъезжают. Грузчики уходят в курилку. Я стою на дощатом помосте, вдыхаю морозный воздух и смотрю на звездное небо. И тут неудача. Отстранен… Какое же звездное небо сегодня!

— Эй, новичок! — кричат мне. — К бригадиру! Надсмотрщик, говорю я себе. Надсмотрщик, а не бригадир.

В курилке, как и до прихода машин, сидят на скамьях и курят. Сашка и Алексей рядом. «Вот и кончилось наше знакомство», — думаю я.

— Ты вот чего… — сдавленно произносит бригадир, не поворачивая ко мне головы, — возьми это, поужинай, и на шкаф. Сашка, сваргань мурцовку, я тоже что-то захотел.

И тогда, следуя какому-то неизвестному мне церемониалу, грузчики по одному подходят и здороваются со мной. Алексей — первый.

Оказывается, я выдержал испытание и принят в грузчики. По установленному обычаю, я должен съесть с кем-нибудь из своих новых товарищей миску мурцовки (хлеб с подсолнечным маслом и водой), потом влезть на шкаф и отдыхать там до утра.

Теперь все помогают мне. Меня учат работать и рыжий Сашка, и Ванюшка — он заместитель бригадира, — и особенно Алексей: он мой главный наставник. Алексей показывает, как надо принимать мешок, как «выставлять» (подбрасывать) его, как нести и сваливать; объясняет, как расслаблять мышцы и давать отдых попеременно рукам и спине, — словом, вводит меня во все тонкости грузчицкого ремесла.

В свою первую получку я приглашаю Алексея вместе пообедать. Я предлагаю пойти за мост, в ресторан «Балчуг», но Алексей тянет меня в противоположную сторону, к центру. На Алексее добротное ратиновое пальто, шляпа; он вообще, я заметил, любит прифрантиться, и даже сегодня, в пургу, он в шляпе и начищенных полуботинках.

Он по-приятельски здоровается со швейцаром, мы раздеваемся и по ковровой дорожке идем в белый зал. Тут почти пусто, лишь в одном углу сидит какой-то военный. Потолки очень высокие, стены холодные, и все холодное, сверкающее — неуютно.

— Я всегда сюда хожу, — похоже, хвалится Алексей.

Мы садимся в центре зала. Официант, в черном фраке, холодный и чопорный, кладет перед нами карточку с золотым тиснением: «Гранд-отель». Алексей заказывает графин водки, салат, два бифштекса и бутылку «Цинандали».

— Все пока, — холодно бросает он официанту.

— Водички? — спрашивает тот.

— Само собой. «Боржоми». — Алексей распоряжается уверенно. Володька и то так уверенно не распоряжался.

Водка здесь ледяная и кристально прозрачная. Выпив по рюмке, мы принимаемся за салат, и я вижу, как свободно обращается с ножом и вилкой Алексей, словно он всю жизнь держал в руках только такие, украшенные вензелями, нож и вилку и не хлебал со мной еще вчера мурцовку.

Выпиваем по второй рюмке.

— Ты это правильно, что ни о чем не расспрашиваешь, — говорит Алексей, — чувствую школу. Между прочим, осенью сорок четвертого к вам в Маутхаузен отправили двух моих дружков, оба были москвичи. Не вернулись.

— Осенью сорок четвертого многих новичков расстреливали, — говорю я. — Одного моего сослуживца, москвича, тоже расстреляли. Самойлова.

— Василия?

— Нет, Павла. Старшего лейтенанта Павла Самойлова.

Алексей снова берегся за графин.

— Я знал одного Василия Самойлова, капитана-танкиста. Когда немцы обнаружили у нас саботаж, мне удалось бежать, а его и тех двух моих дружков прихватили… Ты тоже был членом «Братского сотрудничества военнопленных»?

— Нет, я был членом только подпольной организации в Маутхаузене…

Алексей толкает меня под столом. К нам приближается чопорный официант.

— Горячее подавать?

— Да, давайте, — небрежно кивает Алексей. Когда тот уходит, Алексей с усмешкой шепчет:

— Интересуется, видно, нами товарищ. Ну, да чихать на него! Ты на госпроверке говорил, что был подпольщиком?

— Когда опрашивали, говорил. Вообще-то об этом не очень спрашивали.

— Тебе повезло. — Алексей смотрит на меня своими будто выгоревшими глазами. — У меня есть знакомый парень из Дахау, которого чуть не посадили, когда он сказал, что был членом подпольной организации. Пристал к нему следователь: какая организация, кто ее направлял — американцы или англичане? Не верят, что мы сами себя направляли, как сердце велело. Ну, парень прикинулся дурачком: помогали, мол, выжить друг другу, и все.

Официант приносит на горячих овальных подносиках бифштексы и ставит на стол темную бутылку.

— «Цинандали» нет. Только «Мукузани».

— Хорошо. Пусть «Мукузани». Алексей разливает вино по бокалам.

— Откуда ты знаешь всю эту гастрономию? — спрашиваю я. — В ресторане работал?

— Нет. Довоенная еще практика. — Он провожает взглядом спину официанта, обтянутую черным фраком. — А потом я, видишь ли, бывал на приемах… Я в сорок четвертом, когда бежал, пробрался в Бельгию. Я был там командиром партизанской роты. А на приемах бывал уже в сорок пятом, перед репатриацией; раз был даже в королевском дворце, но ты об этом никому не говори. У меня много друзей среди бельгийских коммунистов. Они первое время входили в парламент и даже, по-моему, в правительство…

— Как нелепо все получается, Алексей!

— Еще как! Не верит нам Берия или притворяется, что не верит, черт его душу разберет, какая у него цель. — Алексей залпом осушает бокал. — А раз не верят, будем пить! Будем гулять, пока живы… Гляди, официант-то за колонной притаился. Очень мы его интересуем.

— Может, расплатимся и пойдем? — говорю я. — Зачем зря дразнить?

— Наоборот. Тут самое спокойное место: малолюдно. Тут не подслушаешь, и потом, признаться, мне доставляет особое удовольствие, мне, презренному пленяге, биндюжнику, сидеть в этом храме.

Алексей острием ножа брякает по бутылке. Официант тут как тут.

— Два кофе по-турецки и сто коньяку.

— Слушаюсь!

— Видишь ли, — продолжает Алексей, снова провожая взглядом черную спину, — я в прошлом кадровый старший лейтенант, помначштаба полка по разведке. Женился на певице, сам немного пел, мечтал учиться в академии… А теперь? Ни жены, ни звания, ни службы — ничего! Спасибо, грузчиком взяли. Другой же гражданской специальности у меня нет, я кадровый военный… И вот уже около года грузчик и около года с получки назло всем хожу только сюда или в «Метрополь». Назло!

Он начинает хмелеть. Зрачки его укрупняются, и в них блестят две острые металлические точки.

— Будем прожигать ее, жизню, раз нам не верят. Ты солидарен со мной?

Мы допиваем «Мукузани» и беремся за коньяк.

— Салю, камрада! — говорю я.

— Вива! — отвечает Алексей. — Вива интернасиональ коммунист!.. А теперь к бабам.

— Только не на вокзал.

— Нет, нет. Я познакомлю тебя с Кларой. Тоже трагическая фигура. Эй, официант, счет!

Человек в черном — перед нами.

— Вот… за усердную службу. — И Алексей кладет рядом с моей сотенной свою и добавляет еще десятку.

— Будем жить! — восклицает он, когда, поддерживая друг друга и пошатываясь, мы выходим на серую, в россыпи огней, ветреную улицу.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Так неужели все это было напрасно: голод, камни, мученический конец Муругова, подвиг Карбышева?