В одном месте их состав перегнали на другой путь, а мама, тетя Нина Понаровская и Панкрат в это время ушли на станцию покупать свежий хлеб.

Ника страшно перепугалась и плакала, а папа утешал ее и уговаривал не волноваться. А сам, она же видела, был бледный и поминутно выглядывал в открытую дверь. История закончилась благополучно, но с тех пор Ника боялась отпускать маму на долгих стоянках.

Она запомнила, как они приехали в Россию. Было раннее утро. Солнце еще не взошло. В вагоне было шумно, и Ника проснулась. Взрослые толпились у распахнутой двери, у всех были странные, растроганные лица. Поезд шел по железному мосту через широкую реку. Один берег медленно удалялся, другой приближался. Кто-то сказал: «Вот и Россия!»

Ника глянула на отца, и ее поразило его вдохновенное лицо со слезами на глазах, со странной застывшей улыбкой. Он смотрел вперед, на приближающийся берег с надеждой и верой в удачу.

Потом был город Гродно. С тех пор воспоминания Ники окрасились в серый цвет. Может, оттого, что наступила осень, и солнце ушло за тучи. Оно ни разу не показалось за все время их пребывания в страшном, перенаселенном бараке. Там были земляные полы, нары и столбы-подпорки, подведенные под низкие балки кровли. На нарах сидели и лежали люди, было скучно, и только редкие прогулки в город отвлекали от монотонного бесконечного ожидания неизвестно чего.

В Гродно Ника запомнила один лишь парк с огромными, деревьями. Папа сказал, что это вековые дубы.

Дубы стояли редко, и все равно смыкались кронами. С их усталых ветвей, кружась и танцуя в воздухе, осыпалась бронзовая листва.

В тот день они шли в кино. На «Два бойца». Из всего фильма Ника запомнила лишь красивого человека с гитарой. Человек играл на гитаре и пел знакомую песню. Ника слышала ее еще в Париже, когда взрослые собирались у них на мансарде, и тетя Нина пела про темную ночь и пули, свистящие по степи. Темную ночь Ника могла себе представить, смертоносные пули были совершенно непонятны, и не имели в песне особенного значения.

Гродно кончился и ушел из ее жизни. Снова стучали колеса под днищем товарного вагона, и была темная ночь, когда произошла внезапная остановка. Их выгрузили в пустынном, безлюдном месте. Потом пришел какой-то дядька и показал, в какую сторону надо идти. Ника долго шла по шпалам, спотыкалась и боялась упасть. У нее мерзли ноги в ботинках на деревянной подошве, и она жаловалась маме, но та просила терпеть и уж ни в коем случае не плакать. «Крепись, малыш, — говорил папа, — держи хвост пистолетом. Мы скоро придем».

Они пришли на станцию со смешным названием Сухиничи. Ника сидела на жестком деревянном диване в каком-то огромном зале с цементным полом и ела из банки вкусные, пропитанные маслом сардины. Мама волновалась и без конца причитала, что для ее ребенка такая еда не полезна. Но выбора не было. Сардины, это все, что они смогли купить в вокзальном буфете, а Ника была голодна.

Прибежали какие-то люди, похватали их чемоданы и понесли в страшной спешке к товарному составу. В вагонах ехали молодые солдатики. Ника была очень довольна, когда ее посадили на верхние нары к такому солдатику. Как его звали, она никогда не узнала, но этот милый мальчик, а для нее взрослый мужчина, был необыкновенно ласков с нею, и когда наступило утро, подарил красную звездочку и осколок сигнального стеклышка от мотоцикла. Если посмотреть в такое стекло, все окрашивалось в рубиновый цвет, и было необычайно красиво.

Солдатика волновала привычка Ники тащить в рот, что ни попадет под руку. Он качал головой и укоризненно приговаривал: «Ты опять соломку грызешь!» Солома была золотая и вкусно пахла простором и полем.

В Брянске шли серые дожди. В общежитии, где их поначалу разместили, Ника стала хворать, и все кончилось направлением сюда, в санаторий.

Первые две недели Ника дичилась, ни с кем из детей не играла, плохо ела, искала укромные уголки, где бы можно было всласть умыться слезами. Лариса Петровна стала подумывать, а не отправить ли ее обратно домой. Зачем же так мучить ребенка.

Исцеление произошло на занятиях музыкой. Учительница прислушалась к звонкому голоску Ники в хоре, вызвала новенькую вперед и попросила спеть только ее одну:

Ника спела, старательно вытягивая шейку. Всем понравилось, учительница музыки сказала:

— Вот ты и будешь у нас на новогоднем утреннике зайчиком. Мы оденем тебе шапочку с ушами, рукавички, и ты споешь одна эти слова. Хочешь?

Ника кивнула головой, глаза ее зажглись от удовольствия.

С того дня все уладилось. Она перестала уединяться и поливать горе слезами, стала играть с детьми и подружилась с девочкой Ритой, соседкой за столом. Лариса Петровна заметила их дружбу и переселила Риту на соседнюю кроватку рядом с Никой.

Наталья Александровна радовалась перемене в настроении дочери, всякий раз старалась порадовать Нику гостинцем, и каждое воскресенье оставляла ей солидный пакет с конфетами и печеньем, «подарок», как это называлось здесь, в санатории. Теперь она уходила от дочери со спокойной душой. Но по-прежнему с каким-то недоверием и непонятной жалостью смотрела на выбегавших в комнату для свиданий детей. Отчего они вызвали в ней это чувство, ей и самой было непонятно. Дети, как дети. В меру шумные, в меру смешливые. Попадались среди общей массы хорошенькие мордашки, но и в них было что-то неуловимо странное, непохожее на лица обычных малышей. Не таких детей привыкла видеть Наталья Александровна. Хотя бы в детском саду мадам Дебоссю. А здесь… эти странные, застенчивые взгляды, эти внезапные остановки на бегу, словно ребенка кто-то окликнул и приказал идти медленно и спокойно, эти старческие морщинки возле рта. А уж худых, казалось, в чем душа держится, таких было немало, но, как ей потом объяснили, в большинстве своем это были новенькие. Бывалые старожилы выглядели куда крепче и смелей.

Наталья Александровна раз спросила Ларису Петровну, отчего это, отчего эти дети вызывают такое странное щемящее чувство. Та пожала плечами.

— Что вы хотите, это дети войны, все они пережили оккупацию и голод.

Воспитатели строго следили, чтобы дети не слишком объедались сладким после визита родителей, а приучались растягивать содержимое «подарка» как можно дольше.

И вот однажды, в середине недели Ника пришла к своему шкафчику, и увидела, что полка, где полагалось хранить кулек с конфетами, опустела. Расстроенная пришла она к Ларисе Петровне, и жалко моргая, сказала:

— А у меня подарок «пропал»!

Она не сказала «украли», это по ее ощущению было слишком грозное слово, смягчила потерю, но суть от этого не изменилась.

Лариса Петровна тут же устроила следствие.

— Дети, — сказала она, — у Ники Улановой кто-то взял «подарок», пожалуйста, я очень прошу, сознайтесь, кто это сделал!

Никто не отозвался. Дети стали с любопытством смотреть на Нику, переглядываться и пожимать плечами.

Тогда Лариса Петровна решила переменить тактику.

— Дети, тот, кто это сделал, поступил плохо. Но если он сознается, мы не станем его наказывать. Мы даже наградим его за смелость. Ну же, признавайся, кто смелый, я жду.

Ждать ей пришлось не долго. Мальчик Сережа опустил голову и мрачно прошептал под нос.

— Это я.

— Вот и молодец, — похвалила Лариса Петровна, — ты ведь не будешь больше так делать?

— Не буду, — не поднимая головы, отозвался Сережа.

Этот мальчик никогда не нравился Нике. Был он некрасивый, головастик такой, с розовыми оттопыренными ушами. В девчачьем платье-балахоне, он выглядел неуклюжим и немного забитым. И часто другие дети, такие же тощие и бледные, гнали его от себя и не принимали в игру. Но вот, что странно, после признания его никто не стал дразнить и обзывать вором. Кое-кто даже позавидовал ожидаемой награде за храбрость.