Кстати говоря, попытки дискриминации литераторов еврейского происхождения предпринимали и некоторые другие (правда, немногие) литературоведы и критики. На одной из научных конференций, состоявшейся в Университете им. Ломоносова в Москве, прозвучали тезисы, что русскую литературу следует разделить на три группы: которая создается в России, которая появляется в эмиграции и «еврейскую» литературу, создаваемую на русском языке (!). Автора этой гипотезы быстро заглушил слаженный хор возмущенных профессоров, без труда отвергших его тезисы. Никто, однако, так и не принял всерьез подобные высказывания.

Был ли на самом деле Высоцкий наполовину русский, наполовину еврей? Для миллионов своих соотечественников он был и всегда останется русским. Не только из-за направленности своего творчества (звание исключительно русского поэта прочно закрепилось за ним), но еще и от полноты жизни в ее типично русских проявлениях крайностей и постоянного метания между ними. Высоцкий был олицетворением России — со всеми вытекающими отсюда ее благородными и достойными сожаления приметами.

А еврейские корни поэта? Насколько достоверны слухи об этом? Любой высоцковед знает, что поэт сам об этом высказывался как в своих произведениях, так и в ежедневной жизни. В своей прозе он охарактеризовал предков одного из героев (наделенного чертами из его автобиографии) как евреев родом с Украины. Из его поэтического наследия остались вот такие, написанные в шутливой форме строки:

В письме к Людмиле Абрамовой из Кабардино-Балкарии Высоцкий отмечал: «Приезжают иностранцы, ходят по горам и очень быстро кабардинизируются. Называем мы их кабардино-болгарами, например. Вчера тут были кабардино-американцы, а сегодня — кабардино-поляки. Ходят и очень смешно «жужжат»: ж-ж-ж; ш-ш-ш… А я кабардино-еврее-русский».

В послании второй жене Высоцкий писал: «Здесь очень жарко, солнце палит немилосердно, и я сильно спекся. Но зато стал похож на русского крестьянина, и от моего еврейства не осталось и следа».

Один из авторов книги «Высоцкий и Беларусь», Виктор Киеня, анализируя в ней всякую доступную информацию о еврейских корнях поэта, приходит к выводу о том, что Высоцкий был евреем на пятьдесят процентов.

Полемизируя на эту тему, канадский высоцковед, ученый Марк Цыбульский утверждает: «Киеня не еврей и с евреями никогда не имел дел. В противном случае сразу заметно полное отсутствие логики в его гипотезе. Родителей отца Высоцкого звали Владимир Семенович и Ирина Алексеевна. Представить себе, что перед революцией в еврейских семьях детям давали имена Семен и Алексей невозможно. Такого не случалось. Именно поэтому бьюсь об заклад, что родители отца Высоцкого были евреями единственно в пятидесяти процентах (оба по материнской линии). Исходя из этого, и Семен Владимирович (отец Высоцкого) был евреем на пятьдесят процентов. Следовательно, Владимир Высоцкий был евреем на двадцать пять процентов».

В самом деле эти почти математические выводы канадского специалиста кажутся обоснованными. Мать Владимира Высоцкого — русская (если устремляться за ходом мысли Марка Цыбульского, она русская на сто процентов), отец — еврей наполовину, посему на Высоцкого приходится только двадцать пять процентов еврейской крови.

Доказательством того, что дед Высоцкого был евреем только на пятьдесят процентов, может быть также само имя Владимир. Дед Высоцкого жил в то время, когда будущий поэт появился на свет.

Дать новорожденному имя живущего деда было бы в еврейское семье, придерживающейся традиций, просто невозможно.

Высоцкий никогда не испытывал огорчений из-за происхождения. Его всегда считали и считают русским. Однако всем блюстителям чистоты расы смело можно посвятить его замечательную «Песенку об антисемитах». Сам Высоцкий всегда был свободен от всякого рода предрассудков, предубеждений. В большой степени это явилось заслугой его родителей и мачехи. Будучи малым ребенком, он провел более двух лет в Германии (в стране еще недавних врагов), и у него там было много друзей среди немецких ровесников.

Мачеха Высоцкого Евгения Степановна Лихалатова по происхождению армянка.

В период ранней молодости в кругу его друзей было много сверстников нерусского происхождения. Левон Кочарян — армянин, Михаил Туманишвили имел грузинские корни, а Аркадий Свидерский — польские. И как сказал несколько лет назад давний друг Высоцкого Артур Макаров, в той компании никто не придавал значения тому, что у него были не совсем русские корни. «В нашем кругу, — констатировал он, — оскорбить кого-то из-за того, что он был евреем или армянином, — означало дать по морде. Каждый из нас так бы отреагировал на это. Просто мы жили так».

Несколько лет назад российский журнал «Знамя» опубликовал дневник Владимира Высоцкого за 1975 год. Дневник, который поэт так и не завершил. Он касался короткого периода жизни Высоцкого, где речь шла о его путешествии на автомобиле с Мариной Влади во Францию и пребывании в Париже.

Это единственный сохранившийся дневник поэта, ценность которого неизмерима. Это также единственные написанные рукой поэта слова, не имеющие конкретного адресата. В отличие от песен, сценариев, прозы или писем Высоцкого дневник этот не велся с целью посвящения кому бы то ни было. Именно поэтому текст, написанный в «ящик стола», представляется весьма интересным.

Дневник Высоцкого — опять же единственная сохранившаяся, выраженная в письменной форме оценка поэтом жизни Запада, не обогащенная (как это было в случае его поэтического или прозаического творчества) литературной фантазией. Заметки артиста содержат много подробностей ежедневной жизни. В них можно также найти очень интересные раздумья на разные темы, в том числе такие, которых Высоцкий не касался в своем творчестве.

Рассказанные им события являются подтверждением его колоссальной популярности, которая открывала перед ним не одну дверь. Так, например, случилось в одну из ночей, когда его «БМВ» стал неуправляемым и поэт мог рассчитывать только на помощь посторонних: «Мы остановились в темноте, без света, с заглохшим мотором, на иностранной машине, не доехав 200 км до Бреста. Грязь, слякоть, проносились грузовики, я поехал за помощью, Маринка осталась. Я поехал с каким-то любезным владельцем «Москвича», разбудившим свою маленькую дочку, чтобы дать мне место, попал по указке на автобусную базу, представился дежурному. (…)

Я совался всюду со своей фамилией, но они и так помогли бы, хотя Петя, нас отбуксировав, денег не взял, сказав: «Если узнают, что с вами был, да еще гроши брал…». Маринка, соорудив из двух колес и серебряной облатки предупреждающий знак «Осторожно!», сидела, запершись в машине, мерзла, ей было страшно, но она не злилась и не привередничала.

Спали в гостинице. (…)

Ночью Маринка чуть выпила с устатку водочки, чтобы не простыть, а водочку мы добыли с Петей, который подкинул меня до ресторана и обратно (это после дня езды на работе). А потом легли и т. д.».

Весьма горьки наблюдения поэта о Германии: «Вдруг я ощутил себя зажатым, говорил тихо, неуверенно шел, то есть пожух совсем. Стеснялся говорить по-русски — это чувство гадкое, лучше, я думаю, быть в положении оккупационного солдата, чем туристом одной из победивших держав в гостях у побежденной.

Даже Марине сказал, ей моя зажатость передалась. Бодрился я, ругался, угрожал устроить Сталинград, кричал (но для нас двоих): «суки-немцы» и т. д. Однако я их стесняюсь, что ли? Словом — не по себе, неловко и досадно. И еще ореол скандальности и нервности над городом. И есть какое-то напряжение у всех, кроме западных) берлинцев. (…)

В машине почему-то было веселее, может быть оттого, что здесь мы были все-таки на своей франко-русской территории».