За день до отъезда произошло неожиданное: ночью загорелся дом на Мышаковке, около кладбища. Начался он с хаты коновала, известного пьяницы Савки Кумара, но дул ветер, и огонь скоро разнесло по улице. К утру Мышаковки почти уже не было. Летние пожары от грозы гасят квасом, молоком, куриными яйцами, зимой бросают в огонь белых голубей, ходят с иконами вокруг огня — пустое, пожар разгорался все сильнее, и пламя было таким яростным, что горели даже деревья вдоль улицы.

Мышаковка была православным приходом, поездка в Мстиславль опять оказалась под вопросом.

Утром Конисский и Энгельгард встретились у огромного едко дымящегося пепелища. Погорельцы, черные от сажи, закутанные кто во что, ходили вокруг пожарищ.

В тот же день и преосвященный, и Богуш-Сестренцевич, и униат Ираклий Лисовский провели в своих храмах службы, обратились к пастве с призывом о помощи. Немалое участие принял во всем этом и генеральный викарий ордена иезуитов Ленкевич. Главным было разместить погорельцев по людям. Однако времени не оставалось, и Энгельгард предложил, оставив хлопоты на старост, городовых и квартальных, ехать. Добрых чувств к униату Лисовскому, как и к иезуиту Ленкевичу Георгий Конисский не питал, но делать нечего, надо ехать вместе хотя бы экономии ради. Тем более что они призвали свою паству помочь его погорельцам.

Встретились у дома губернатора, а когда подлетела карета с молодым возничим и можно было садиться, какой-то мужичок-с-ноготок, вдруг кинулся к ним и рухнул под ноги Георгию Конисскому, так что губернатор отпрыгнул в сторону, а Богуш-Сестренцевич, словно защищаясь, вытянул перед собой руки.

— Прости, батюшка!.. — возопил мужичок, валяясь в ногах у Конисского, обнимая и целуя его валенки. Возможно, хотел стать на колени, но свалился на бок и теперь цеплялся за его полушубок, пытаясь подняться. — Прости и помилуй!.. Бесы меня попутали! Вон они, вон, стоят, ждут! Много их, толпа целая!.. Это они хату мою подожгли, они огонь разнесли по улице!

— Кто ты? Что тебе надо?

— Савка я, Кумар! Коновал с Мышаковки! Я это, я!..

— Что ты? — начал сердиться архиепископ.

— Я тогда налетел на тебя, шапку твою сорвал! Не узнал тебя впотьмах, шубу твою забрать хотел!.. Наказал меня Господь огнем, пожаром! Шапка твоя тоже сгорела…

— Какого прихода? — спросил Георгий.

— Марии Магдалены, батюшка! Наказал меня Господь, наказал!

— Пойди сегодня к отцу Иоанну, исповедуйся во грехах.

— Ходил уже, батюшка! До храма дойду, а в храм — не могу, бесы дорогу занимают, не пускают. Надо, чтобы ты, батюшка, простил!

— Прочь с дороги! — сказал Георгий, поняв, что Савка и есть виновник городского пожара.

Он шагнул к карете, следом направились и Энгельгард с Сестренцевичем, Лисовский и Ленкевич. Карета тронулась, но еще долго сзади слышали они безумный вой.

Ехали молча. У всех не шел из головы мужичок-с-ноготок. Однако чувствовал себя виноватым, ниже других клонил голову Георгий Конисский: отказал в прощении человеку. Но разве безгрешен сам? Разве прощение не один из главных камней христианства? Ужаснуться, впасть в отчаяние можно, вспомнив свои малые и большие прегрешения. Но ему-то всякий раз отпускает грехи духовник, старый священник Иоанн! Что ж он отказал в добром слове этому несчастному Кумару? Вот едет он в удобной карете в город Мстиславль встречать императрицу, то есть спешит за радостью, за удовольствием, позабыв все иные хлопоты, всю свою православную паству, не говоря уже о погорельцах, мыкающихся сейчас по чужим домам, — разве это уже не есть грех?

Будь один в карете, повернул бы обратно.

И только к полудню ему стало легче. Принял решение: вернется — отыщет Савку Кумара, позовет на исповедь, а также исповедуется сам священнику Иоанну.

Лошади для императрицы

Поначалу Ждан-Пушкин испытывал огромное воодушевление. Увидеть императрицу, а может, и сказать ей несколько слов — разве не счастье? Но вдруг начало нарастать беспокойство. Во-первых, будет много именитых гостей и ему не дадут возможности назваться и представиться. Во-вторых, он может просто не понравиться ей. Женщина своенравная, одно слово — императрица, и по слухам, даже тех, кто был мил вчера, может отправить из Петербурга, как поступила с генерал-майором Зоричем. Еще опасность исходила от своей же шляхты. Ей явно был не по душе последний сбор на строительство, и если пожалуются на предводителя государыне… Как знать, что она ответит и скажет.

И конечно, очень жаль, что государыня решила ехать зимой. Почему-то думалось, что это случится в пору цветения липы, мечталось, что она пожелает посмотреть какое-либо мстиславское поместье, и тогда он провезет ее к своему дворцу в Лютненском черемуховом лесу по липовой аллее, которую насадил, как только вступил в наследство.

Императрица приближалась. Приближение ее Ждан-Пушкин чувствовал и сердцем, и просто кожей: вдруг беспричинно стала чесаться спина. И долго терпеть это было невозможно. Он бросался в первое попавшееся укромное место и со стоном отчаяния и наслаждения начинал зверски чесаться о стену, дерево, дверь. А если такое случится перед императрицей?.. Позор, позор! В последние дни он даже перестал играть на скрипочке и сердился, если супруга садилась к клавесину. Какая еще музыка? При чем тут Глюк или какой-то Моцарт, если на карте судьба?

Похожие тревоги терзали и Андрея Егоровича Родионова. Что Ждану-Пушкину да и всей Мстиславской шляхте? Они свободны. Но он, начальник города и уезда, может показаться и императрице, и губернатору Энгельгарду случайным человеком. И дело, конечно, не в пятистах рублях, которые ему положил Энгельгард, и опасности их потерять, а в офицерской чести.

Наверно, от волнений, стала опять ныть раненая нога, но это мелочь, он офицер, то есть солдат, и перетерпеть может любую боль.

Андрей Егорович Родионов чувствовал, что при всей его любви к императрице он не хочет, чтобы она приезжала в Мстиславль. Не нужна ни ему, ни городу эта слава. Ехала бы через. Да мало ли дорог в великой России! Только не через Мстиславль. Кто разработал ее путь в Крым и предложил остановку в Мстиславле? Академик Габлиц? Смоленский губернатор? Еще какой-нибудь страстный любитель и знаток географии?

Все надо держать под рукой. Несколько дней тому он приказал капитан-исправнику проверить порох и пушки для салюта. Порох оказался сырым. Какова могла случиться конфузия? Да и пушки, хранившиеся в городе со времени Унии, давно, а может, и никогда не стреляли. Насушили пороха, выкатили пушки ко рву вокруг Замковой горы и — для пробы — бабахнули по разу из каждой. Ахнуло как следует, эхо понеслось, заметалось по рвам и оврагам. Все тотчас повеселели: выстрелы были, конечно, холостыми зарядами, но показалось — боевыми, и не в белый свет, а по врагам России.

Проехал по всем улицам города, даже по таким, куда никак не могла попасть государыня. Приостановился у реки, глядя, как мужики вырезают из льда Крещенский крест. Зима выдалась морозная, лед был в аршин толщиной, но дело подвигалось успешно. Сперва пробили неширокую полынью, к одному концу двуручной пилы привязали пудовую гирю, а за другой конец крепкий молодой хлопец таскал ее вверх, опускал вниз. Потом крест возьмут на веревки, вытащат и поставят рядом, а после Крещения распилят на большие куски и развезут в ледники самых уважаемых людей города.

Очень многие гости приедут на собственных тройках, а кое-кто и цугом, потому следует подумать о запасе хорошего сена. Опять же, нужна площадка для гостевых лошадей, необходимо добавить несколько коновязей.

Вчерашним днем он поехал поглядеть на приготовленных для императрицы лошадей и ахнул. Нет, в большинстве кони были хорошие, укормленные, гладкие, но были и одры, со сбитыми копытами, торчащими от старости ребрами, тощими хвостами, которые не то что до Новгород-Северского, до Кричева не дойдут, даже мужицкие кони бодрее и чище. И это для кортежа императрицы. Он тогда впервые за эти дни по-настоящему рассердился, взорвался и, кажется, к стыду своему закричал и затопал ногами: