Олег Ждан

Государыня и епископ

Нарочный от губернатора. Ордер из Сената Империи

В полдень 10 июня 1786 года в город Мстиславль из Могилева явился нарочный от губернатора Николая Богдановича Энгельгарда. Прибыл на тройке почтовых и со станции тотчас направился в Благочинное уездное управление. Вручив обер-коменданту господину Родионову пакет со шнурами и сургучными печатями, он тотчас возвратился на почтовую станцию, потребовал сменить лошадей и отправился в город Кричев, где все повторилось: почтовая станция, Благочинное управление, обер-комендант, пакет. Можно предположить, что после этого нарочный снова направился на почтовую станцию и потребовал лошадей, чтобы отправиться дальше или в обратный путь, а может быть, пошагал в уездный гостиный двор, чтобы, наконец, отдохнуть и уже утром продолжить путь. Как бы то ни было, следы его здесь теряются и даже имя не сохранилось в истории, хотя весть он привез и в Мстиславль, и в Кричев важности чрезвычайной. По крайней мере, Мстиславский обер-комендант, господин Родионов, сняв шнуры и прочитав ордер, вскочил со стула, словно в двери возникло большое начальство, и стоя перечитал текст ордера еще раз, а может, и два. Затем взволнованно зашагал по комнате, отхлебнул уже слегка подкисшего березового кваса из кувшина и, немного успокоившись, позвонил в колокольчик, вызывая слугу-скорохода.

— Всех! — приказал он.

Скороход, крепкий молодой парень, с готовностью кивнул.

— Понял, ваше благородие! — гаркнул с удовольствием, как на плацу: редко обер-комендант поручал какое-либо важное задание.

Всех — означало сбор в управе благочиния главных людей города: городничего, предводителя дворянства, капитана-исправника, уездного казначея, председателей нижней и верхней расправы, градского лекаря и подлекаря, уездного стряпчего, гильдейского старосты и даже обоих православных батюшек и обоих — кармелитов и иезуитов — ксендзов.

А еще всех без указания времени означало немедленно, или как можно скорее.

И через час-полтора самые заметные люди города и уезда собрались в управе, не явились лишь лекарь и подлекарь — ходили по мещанским вызовам, — ну, они и не слишком были нужны.

У всех на лицах была тревога и некоторая ирония: что там могло случиться? Пожар? Потоп? Однако обер-комендант пока ни словом не обмолвился о причине, ждал, когда соберутся все. Собрание в управе благочиния — совсем не то, что сеймики, которые управляли городом и уездом в королевстве Польском, обер-комендант был строг, от него можно было ожидать и пакостей, посему все сочли за благо подчиняться. Единственная вольность, которую позволяли себе, это перемещаться от группы к группе, вполголоса переговариваясь о каждодневных делах. За пятнадцать лет, прошедших после присоединения к России, все привыкли к новым порядкам, а кто не привык — помалкивал, поскольку обратного движения не предвиделось. Да и зачем? Дворянские вольности императрица подтвердила, ни католическое, ни униатское исповедания не ущемляла — большего пока и желать было нельзя. Хотя, конечно, некоторое предпочтение православию отдавала — сама была православная. Большинство собравшихся толпились у широкого окна, поскольку очень уж хороший вид открывался из него — на городской сад, так сказать, в регулярном стиле, который обер-комендант устроил по образцу Могилевского, а Могилевский был устроен губернатором Энгельгардом, как говорили, по образцу некоего Петербургского, — но, разумеется, каждый по средствам, то есть скромнее.

— Прошу, господа, — произнес, наконец, обер-комендант, кивнув на середину комнаты, и все тотчас расселись — кто к столу, кто у стены.

Все сели, но Родионов продолжал стоять. Взял некую бумагу со стола, и глаза его потеплели, словно он испытывал удовольствие от предстоящей минуты. Вот это-то и заинтересовало присутствующих больше всего, поскольку удовольствие — это такое чувство, которое хочется тотчас позаимствовать.

— С нарочным от Николая Богдановича Энгельгарда, — произнес обер-комендант и, показав лист, писанный крупным превосходным почерком, сделал паузу, предоставляя догадываться о его содержании.

Ордер от губернатора заинтересовал еще больше: могло быть в нем и сообщение о начале очередной войны и, следовательно, требование людей, денег, но могло быть и что-то вроде Устава благочиния или Жалованной грамоты императрицы.

— Матушка наша, императрица Екатерина Алексеевна, в следующем году проедет через Мстиславль в Тавриду…

Что угодно и кого угодно могли ожидать люди в этом городе, только не императрицу, потому и не сразу отозвались на сообщение. Какие-то неясные слухи после присоединения Крыма ходили о ее предстоящем путешествии, но если и в самом деле шла подготовка к поездке государыни, то почему через Мстиславль?

А с другой стороны, почему бы и нет? Чем наш город хуже других, через которые ей предстоит проехать? Чем мы хуже? Увидеть императрицу — большое счастье. В истории же города такое событие останется на века. Это будет событие, равное посещению города Петром Великим, когда он перед битвой со шведами у села Доброго молился в Тупичевском монастыре. Все обрадовались, улыбались, еще минута и обнялись бы, но тут обер-комендант сказал:

— И еще ордер, из Сената Империи.

И зачитал. К приезду императрицы должно было построить почивальный дворец, просторное здание для общей трапезы с поварней и хлебней, поскольку свита будет значительная, должно продумать, где и как разместить на ночь важных гостей: примерно тридцать — а может, и больше — персон ближайшего окружения и примерно двести — сопровождения. Должно выкопать колодец вблизи дворца, устроить дороги без ям и рытвин — на десять верст в сторону Хославичей и примерно столько же в сторону Кричева, до деревни Лобковичи, приготовить костры через каждые тридцать метров, на случай, если кортеж будет двигаться ночью, и, конечно, убрать те избы вдоль дороги, которые наводят зрению неприятное безобразие. Прилагался и чертеж-рисунок, по которому следовало строить двухэтажный дворец. Было и особое указание: приготовить для смены пятьсот пятьдесят лошадей. Причем, разумеется, не о крестьянских клячах шла речь, а о сытых, укормленных красавцах.

Да-а, подумали все, Петр Великий ничего такого к своему приезду не требовал. Неизвестно даже, где ночевал, где обедал. Промчался по городу на длинных ногах, так что свита языки высунула, и даже молился в Тупичевском монастыре торопливо, словно озабоченный чем-то иным. И в самом деле, было чем озаботиться: сражение предстояло не потешное…

— Обдумаем, господа, как нам лучше и успешнее приказ сей исполнить, — произнес обер-комендант, и голос его прозвучал вдохновенно и строго. — Встретимся завтра в девять утра.

— В девять у меня совестной суд, — подал голос городничий Радкевич. — Давайте после обеда.

— В девять, — тихо повторил обер-комендант, и это говорило о том, что обсуждения не будет.

Все недовольно поерзали на своих сиденьях: в самом деле, когда еще поедет императрица. А после обеда было бы в самый раз.

Разошлись дружнее, нежели собирались, и все были в хорошем настроении: понесли родным и знакомым интересную весть. Задержался у обер-коменданта только предводитель уездного дворянства Ждан-Пушкин. Именно он вместе с православными священниками и ксендзами составлял записку академику Габлицу о городе и окрестностях и получил благодарственное письмо от него. А задержался потому, что считал себя вторым, если не первым, лицом в городе и уезде и должен был все конфиденциально с обер-комендантом обсудить.

— Что скажете, господин Ждан? — спросил обер-комендант, когда все ушли. Таким сокращенным вариантом шляхетской фамилии он обращался к нему, если был чем-то недоволен, а недоволен был тем, что торопился домой, рассказать о событии супруге, а предводитель большой любитель поговорить. Впрочем, иногда по такой же причине обращался «господин Пушкин».