«Чтобы успокоить своих и укрепить лагерь, я приказал соорудить — там, где нельзя было разместить арбы, особые деревянные треноги на расстоянии семи или восьми кари[217] друг от друга, связать их крепко меж собой сыромятными ремнями из бычьей кожи… Среди воинов моих из-за недавних происшествий[218], пустых слухов и сплетен распространились, как я упоминал раньше, смущение и страх. А звездочет Мухаммад Шариф, человек злой души, не говоря мне ничего толкового о предстоящей битве, пугал всех и каждого тем, что, мол, звезда войны стоит на западе и что всякий, мол, кто начнет битву с западной стороны, будет побежден. Мы же и были на западе. Кто спрашивал его, этого болтливого негодника? Он еще сильнее подорвал дух моих воинов. Но я не слушал его, продолжая делать то, что надо было делать для подготовки сражения…»
Вот так незатейливо и живописно рассказывал Бабур обо всем, что видел и пережил сам. Иные места увлекали, но были лишены той «высоты» слога, изящной иносказательности и изысканности, к чему с детства привык Хондамир-читатель. Хондамир все чаще улавливал в книге даже бабуровскую манеру говорить.
Но хорошо ли все это? Позволительно ли такое для книги жизни падишаха?
Хондамира учил и пестовал отец, знаменитый историк Мирхонд. Отец любил повторять, что исторические сочинения пишутся для самых знатных из знатных, самых высоких из высоких, а уж они-то узнали в жизни достаточно много горьких и грубых истин, поэтому в книгах ищут очищенное сладкоречив. Для услады души властелинов должно было излагать события возвышенным слогом с пышными поэтическими сравнениями и эпитетами.
А сейчас книга Бабура невольно притягивала и в то же время очень озадачила Хондамира.
Вот это место хотя бы… Бабур приводит свое ответное письмо на письмо Хумаюна, где учит сына: «Пиши проще. Ты очень уж стараешься писать изысканно, а из-за этого появляются вычурные, непонятные места. Пиши без нарочитой красивости, чисто и внятно, тогда меньше будет забот и тебе, и тому, кто будет читать твое письмо».
Сознательно, намеренно ниспровергает сей странный шах возвышенное сладкоречив, горячим приверженцем которого был одно время он, Хондамир. Да и ныне это намерение задевало историка за живое.
Оставив чтение, Хондамир выходил на айван, вглядывался в тихий ночной сад, отыскивал глазами лунную дорожку на озеро — и перед мысленным взором его неотступно стоял Бабур.
Хондамир уже свыше десяти лет пишет «Хабиб-уссияр», свою главную книгу — «Книгу жизни любимого друга». Пишет так, как до сих пор считал своей обязанностью писать: сладкоречиво и растворяя свое «ничтожное я» в принятом слоге. Он привык подчиняться, подлаживаться под него. Выставлять свое «я» — это же дурной тон.
Но вот Бабур не стесняется самого себя. Мало того, пишет и о неудачах своих, и о низменных человеческих отправлениях, прости его всевышний. Понятно, когда читаешь: «воины ислама — деревья из рощи доблести — выстроились как кедры»; «строй их прям и незыблем, подобно закону пророка»; «имена пеших воинов — средь львов из чащи мужества, средь храбрейших на поле доблести». Но это из победного оповещения, составленного не Бабуром, а шейхом Зайном, и вставлено в книгу просто для того, чтоб не пересказывать сведения о числе войск и расположении ратей… А в потрясающем рассказе о том, как хотели отравить шаха, Бабур признается (и заносит в книгу своей жизни!), что его «обильно вырвало в нужнике».
«О всевышний, я ничего не понимаю, — думал историк. — Грубо, а привлекает… смелостью правды влечет к себе то, как пишет этот просвещенный, многознающий шах Захириддин Бабур. Я пишу — как все, у меня неизбежны повторы, однообразие, а здесь — неповторимость, здесь — особый слог. И особый человек!»
Хондамир вернулся в комнату. Снова читал и перечитывал рукопись. Нет, признал он, ни одна историческая книга не давала ему такой точной и правдивой картины событий — «клубка событий». А то, что Бабур так смело обсуждал себя, так откровенно писал о страданиях, своих, об ошибках, — это особенно увлекало Хондамира, подчиняло обаянием доверия и искренности.
Хондамир опять отыскал поразившие его строки: «До сих пор не представлял себе столь хорошо, как сладко это — жить». Такая проза стоила поэтического изречения, приведенного тут же Бабуром: «Кто на пороге смерти был, тот цену жизни знает».
Читая «Бабурнаме», Хондамир видел подобного себе смертного человека, который постепенно становится ему все понятней, дороже и ближе сердцу.
А ведь как не любят венценосные властители быть похожими на обычных людей! Хондамир сначала так было и хотел объяснить себе странный слог Бабура. Зачем, в самом деле, шаху Бабуру изощряться, тратить силы на высокий слог? Он сам — властелин и поэтому позволяет себе быть простым, смело идти наперекор общепринятым нормам.
Эта мысль примирила его с шокирующей необычностью слога Бабура. Потом Хондамир вовсе перестал думать о слоге — его увлекли сами события, описанные Бабуром с удивительными подробностями и редкой прямотой.
Хондамир перечитывал рукопись — всю ночь и весь следующий день…
Бабуру пришлось срочно уехать по делам в Агру, а через два дня утром — из-за дневной жары он предпочел скакать на коне ночью — вернуться в Сикри.
Шах выглядел еще изможденней, чем три дня назад. Но бодрым голосом он спросил Хондамира под журчанье струи родниковой:
— Не скучали вы тут без меня, мавляна?
— Все это время, повелитель, я беседовал с вами. Непрерывно!
— Еще не закончили чтение?
— Прочитал залпом за ночь и многажды перечитывал потом. Ни о чем другом не могу думать.
— Мавляна, не жалейте меня, скажите правду.
— Правду? Скажу! Вы меня убили.
Хондамир сказал это серьезно, с грустью в глазах.
— Как это… я могу убить… вас?
— Простотой! Простотой и ясностью своего изложения вы показали никчемность нашего обычного изысканного, усложненного, «высокого» слога.
Бабур улыбнулся облегченно:
— А, вот вы о чем!.. Но войдите в мое положение. У меня не было времени для украшения слога, да я и не умею.
— И хорошо, что не было времени… для безделушек. — Хондамир не принял (или не понял) шутки Бабура. — От души поздравляю вас, мой хазрат, — такой удивительной книги еще не было на тюрки!
— Ну, я еще должен дописать ее. Есть и просто утерянные главы.
— Я уверен, вы их восстановите. И допишите новые. Но… Но… Я думал о ней, об этой удивительной книге, — такой не было ни на фарси, ни на тюрки… Я долго размышлял, повелитель. Если «Хамса» Мир Алишера самое великое поэтическое произведение, написанное доселе на тюркском языке, то «Бабурнаме» для меня, для человека, пишущего прозой, пишущего историю… В моей душе эти два произведения заняли места друг с другом рядом.
— О, вы преувеличиваете значение моего труда, но я благодарен вам, мавляна, за большую щедрость души… — Бабур усмехнулся, — Но ведь я еще буду дописывать эту книгу, эту «Бабурнаме», скажите же откровенно и о ее слабостях.
Хондамир задумался. Потом решил не утаивать ничего — ни малого, ни большого несогласия.
— Мой хазрат, я буду говорить лишь о некоторых страницах… Вы приводите очень много подробностей о Герате, о Хусейне Байкаре и его эмирах: тут есть неточности в датах и в именах.
— Нуждаюсь в вашей помощи, мавляна.
— Я выписывал замечания свои на особой бумаге: лежит у меня в комнате садовой хужры. Я передам ее вам, когда верну рукопись.
— Буду благодарен.
— Но если позволите, мой хазрат, есть у меня соображение другого рода.
— Пожалуйста, выскажите его, мавляна.
— Мы, историки, доподлинно знаем, — начал Хондамир, — что доселе ни одно государство, особливо большое, не рождалось без боли и без крови. Да и сам человек, сын и потомок Адама, рождается так же… Так вот, вы создали большое государство в Афганистане, завоевали Делийский султанат и другие земли в Индии. Конечно, были и кровопролитные битвы. Для острастки вы приказывали убивать людей из наиболее враждебных вам племен. Эти приказы приводите в «Бабурнаме». И то приводите, как были порублены вашими нукерами три тысячи человек в крепости Баур в Северной Индии. Как несколько сотен попавших в плен при Панипате были истреблены вашими стрелками… Правдивость — великая цель, повелитель. Я это понял. Но не оставят ли в душе потомков, которым предстоит читать вашу книгу, тяжелый осадок подобные подробности? Разве забота о славе — не ваша забота?.. Нельзя ли опустить эти места из книги?