Поезд был переполнен военными. Они возвращались на фронт после излечения в госпиталях или редкого отпуска. О своих оставленных на фронте частях военные говорили, будто о родном доме. Беспокоились, удастся ли попасть к «своим», и упрямо твердили: «Куда ни пошлют, все равно найду своих…» Будто это было легким делом отыскать «своих» на фронте протяженностью в тысячу километров.

Ехали в поезде и молоденькие ребята — выпускники военных училищ. Розовощекие юнцы с погонами, на которых значилось по одной звездочке, они, видно, очень гордились офицерским званием. Говорили деланным баском и старались держаться друг друга. Боясь показать себя новичками, младшие офицеры осторожно расспрашивали бывалых командиров о житье-бытье на передовой, и те делились с ними охотно, без тени снисходительности.

За актерами ухаживали все. Почему-то военным особенно было приятно, что с ними едут актеры, и едут не куда-нибудь, а на фронт. Их все время успокаивали, что страшного там теперь уже ничего нет, что «немец ослабел», уверяли, что авиацией «он» теперь вовсе уже «не жарит» так, как прежде, и что особенно далеко актеров все равно не повезут, так что беспокоиться им, в общем, нечего. Перед каждой станцией Нелли Ивановну спрашивали, не нужно ли ей чего-нибудь. Бегали за кипятком и вообще проявляли всяческое внимание.

Не доехав до Саратова, поезд резко свернул влево, затем от станции Баскунчак двинулся к Волге.

Перебравшись на пароме, оказались на высоком берегу. Отсюда на фронт шла восстановленная весной дорога.

Сколько ни готовилась Нелли Ивановна к встрече с городом, где наступил перелом в войне, как ни ожидала увидеть разруху и пепелища, а ничего того, что открылось перед ней, не могла себе представить.

Вместо некогда прекрасных улиц высились курганы битого кирпича и рухнувших стен, остатки разбитых зданий. Зловеще, словно закрученные каким-то гигантом, торчали из стен и развалин перепутанные ржавые и обгорелые балки. Казалось, ничто никогда не сможет возродить к жизни город. С трудом верилось в то, что он здесь когда-то стоял.

Но город все же жил. Жил среди всего этого страшного хаоса разрухи. Шел дым из железных труб, торчавших в кирпичных холмах. Возле вырытых в пепелище землянок трепыхалось на веревках белье. Из дверей землянок доносился запах свежих щей. На маленьком базаре торговали щавелем и редиской, кучками по три луковинки белел на дощатых прилавках чеснок. В стороне с рук продавали куски стекла.

Все время пути до Волги Нелли Ивановна думала о том, как прожила она этот год. Она много играла. Не отказывалась ни от каких ролей, выступала в концертах. Но что-то словно надломилось в ней. Там, в тылу, ей аплодировали и подносили цветы. О ней писали хорошие рецензии, ее хвалили знакомые. Она знала, что все это делается вполне искренне. Знала, что на сцене она достаточно профессионально и умело ведет роли. Но сама себе Нелли Ивановна не верила. Играя комедийные роли, была убеждена, что делает что-то совсем не то, что от нее сейчас нужно.

Однажды в газете «Литература и искусство» Нелли Ивановна прочла заголовок «О театральности». Два известных режиссера в статьях на всю страницу доказывали один другому, что такое настоящий театр.

Стоял февраль. В Ташкенте уже зацветали абрикосы. Нелли Ивановна подумала о том, что в Ленинграде теперь, наверное, метели, а на Украине, где шло наступление, ветры и непролазная грязь. Она отложила газету, не дочитав и одной статьи.

Когда зашла речь о возможности поездки на фронт, Нелли Ивановна откликнулась первой. Если кое-кто из актеров еще и раздумывал, а иные находили весьма уважительные причины, по которым не могли покинуть театра, — Нелли Ивановна не сомневалась и минуты. Больше всего она боялась, что ее могут не включить в бригаду.

Теперь они приближались к цели.

Поезд тащился по восстановленному пути. Очень медленно пересекали реки. Мосты были временными и не очень-то еще надежными. Поезда по ним переезжали осторожно, словно нащупывая путь. Припав к окнам, актеры разглядывали еще не убранные на полях танки. У некоторых, черных и теперь уже ржавых, были сворочены или совсем сбиты башни. Всем было ясно, что в этих сгоревших громадах нашли свою смерть и танкисты.

— Кое-где они и сейчас там, — сказал кто-то из военных.

На него оглянулись с нескрываемым ужасом.

Самым страшным было то, что валявшиеся по сторонам танки были не только немецкими.

…Первый спектакль давали в тот же день, как прибыли в часть. Обстановка была необычной. Играли при дневном свете, почти без грима, на шаткой, наскоро сколоченной сцене.

Но волнение и страх перед непривычной аудиторией прошли сразу, с начальных реплик. Фронтовики оказались удивительными зрителями. Слушали, не проронив ни одного слова, и горячо реагировали на каждое событие, происходящее в пьесе.

После первого действия зрители аплодировали так бурно, будто боялись, как бы оно не оказалось концом представления.

Провожали актеров с добрыми напутствиями и с некоторой грустью, так, будто расставались со старыми друзьями.

Группа привезла две пьесы. Одна из них, современная, рассказывала о том, чем живут люди в глубоком тылу. Нелли Ивановна играла в ней молодую женщину, которая ждала своего мужа, пропавшего баз вести на войне. Ждала — и была вознаграждена за верность. Вторым спектаклем была далекая от жизненных событий английская классическая комедия.

Когда собирались в поездку, беспокоились, что в суровой фронтовой обстановке комедия покажется пустой и никчемной. Жизнь опрокинула все предположения. Веселый спектакль принимался отлично. В рощицах и оврагах, где приходилось играть, стоял такой громкий смех, что кто-то из военных в шутку опасался, как бы смех не услышали немцы и не направили огонь артиллерии по странному объекту.

Выступали по два раза в день. Ели в походных офицерских столовых и возле солдатских кухонь. Порой, не снимая костюмов и грима, в странных нарядах, напоминая цыганский табор, переезжали на машинах в другую часть. Актеры старались как можно больше сыграть спектаклей. Но, как ни просили они, чтобы их повезли на передовую, военные не соглашались. Говорили, что им приказано отвечать за сохранность группы. Там же, где приходилось играть, было сравнительно спокойно. Даже артиллерийские выстрелы слышались только по ночам, и то откуда-то издали.

Один из концертов случилось дать в медсанбате. С подмостков Нелли Ивановна вглядывалась в лица девушек — сестер и санитарок. Всякий раз ей казалось — вот сейчас она увидит Нину. Что это будет за встреча!

После заключительного спектакля в большом селе, где расположился штаб корпуса, был ужин. К актерам явился генерал — командир корпуса. Он поблагодарил их и стал просить остаться еще на один день.

— В дивизии тут у нас в одной завтра большой праздник. День начала формирования, — сказал он. — Хотел я им сделать подарок. Если вы не откажете. Тем более я уж, по слабости своей, обещал. Они ждут вас и готовятся, — закончил он смущенно.

И бригада согласилась дать еще один спектакль.

В дивизию выехали на следующий день к вечеру.

Группу сопровождал сам генерал. Дали удобный автобус. Но Нелли Ивановну и еще двух актеров командир корпуса пригласил в свою машину.

Ехали быстро. За машиной поднимался смерч пыли, и следующего за ними автобуса не было видно.

Солнечный день догорал. Рыжели холмы и соломенные крыши хуторов поодаль от дороги. Генерал рассказывал, как стремительно бежали отсюда немцы, не успев ничего сжечь, не успев увезти колхозный хлеб и угнать с собой людей, как делали это везде в других местах.

— А все дело в дивизии, куда едем, — пояснил он. — Бросок был такой замечательный, обходный. Еле фрицы ноги за Миус унесли. Командир тут у меня великолепный. Большая умница. Можно сказать — военный бог. И человек преинтереснейший. Кстати, ваш, ленинградец, — он обернулся к Нелли Ивановне, — полковник Латуниц.

Никто в машине не заметил, как внезапно сжалась Нелли Ивановна, как вспыхнуло ее лицо.