А в следующую пятницу к Джаме-мечети на полуденный намаз тек поток людей, и среди них, виновато втянув голову в плечи, шагал Сулейманбек. После отъезда Ибрагима Султана в Шираз принц Байсункур-мирза внезапно отстранил Сулейманбека от должности. Три палача слепо выполняли волю правителей — Караилан, Мухаммад Аргун и Сулейманбек. И вот настал час Сулейманбека, с плетки которого еще стекала кровь невинно замученных им людей, и его, этот столп государева престола, этот гвоздь, скреплявший устои царской власти, в мгновение ока вырвали, словно клещами, и выбросили за негодностью, разоблачив его гнусные деяния как лихоимца и распутника. И весть эта мигом распространилась по городу, переходя из уст в уста. Уже давно этот человек, скромный и смиренный на вид, привлек внимание Ибрагима Султана. Говорил он тихо и кротко, внимательно выслушивал приносимые ему жалобы, ласково трепал просителя по плечу, а сам пинком низвергал его в пропасть, давая волю неукротимой злобе и коварству. Умея подлаживаться к жестокому нраву Ибрагима Султана, Сулейманбек губил сотни люден ради личного обогащения, ради ненасытной своей корысти сжег он их очаги, развеял, как говорится, мягкое их ложе. Трижды приходил зодчий к Сулейманбеку просить о смягчении участи сына, и всякий раз этот кровавый палач обходился с ним мягко и ласково, а потом бежал к царевичу и, желая делом доказать свою преданность престолу, настаивал на поголовном истреблении хуруфитов. И он добился своего. И вот теперь, когда сорвана была с него личина человеколюбия и милосердия, когда прогнал его Байсункур-мирза, он сидел дома, не смея высунуть носа на улицу, сидел отверженный, не смея показаться на глаза соседям. Да и кому он пойдет жаловаться, ведь даже сам Шахрух знал цену этому грязному лицемеру.

Но прошло два-три месяца, и, подобно улитке, выглядывающей из своей раковины, выглянул на свет божий и Сулейманбек, поозирался вокруг. Тишина. И тогда отправился на свадебный пир к соседу. Перед ним поставили поднос с лепешками и сладостями, но никто не сел с ним рядом, никто не перемолвился с ним ни словом. И сидел он один, словно прокаженный. И тогда он покинул пир. И еще раз вышел он из дому, но теперь уже на похороны. И снова люди сторонились его и никто не разговаривал с ним. Его незаметно оттеснили в сторону, когда он пытался подставить плечо, чтоб хоть пять шагов пронести носилки с покойным, и в Джаме-мечети люди предпочитали сидеть пусть у самого выхода, только бы не рядом с ним. И хотя видел все это Сулейманбек и чувствовал людское отчуждение, тем не менее, по природной своей наглости, старался втереться в доверие к людям.

— А почему бы нам не расправиться с этим негодяем? — спросил как-то Фармон-каль, потрогав свой обоюдоострый кинжал, засунутый за голенище сапога. — Благое дело совершили бы.

— Ты что, забыл? Ведь мы же должны обо всем советоваться с Талабой.

— Верно, верно, — подтвердил Фармон-каль и, с улыбкой оглядев лоснящуюся физиономию друга, добавил — Оказывается, и ты умеешь давать умные советы.

— Стало быть, ты считал, что весь ум достался тебе? Видно, от избытка ума у тебя вся башка тлей покрылась и стала заскорузлой на манер сушеного абрикоса.

— Ай да молодец, — от души расхохотался Фармон-каль. — Ты, пожалуй, согласен, как телок моей тетушки, лизать сутки напролет этот сушеный абрикос, чтобы ума набраться.

— Замолчи, дружище, — возмутился Парфи. — Тошнит даже. Хорошо еще, что тебе в свое время паршу с башки шумовкой содрали, а то летали бы за тобой роем мухи со всего Герата.

— Сдаюсь. Победил меня, Недотепа. Видно, про таких, как ты, сказано: тупой нож руку режет. Молчишь, молчишь да как ляпнешь. Значит, бывает, и ты вдруг мозгами пошевелишь. Видать, когда аллах раздавал людям мозги, для тебя он не поскупился.

— А я тогда за твое плечо держался. И когда бог сказал: «Выкладывай свое желание», — я ответил: «Дай мне умишка хоть чуть больше, чем вот этому». Вот теперь я тебя и выручаю.

— Ну ладно, ладно, я же сказал, что ты победил. Давай лучше о делах поговорим. Что это Талаба в нашу лавку не заглядывает? Снова пойдем в медресе?

— А чего нам спешить?

— Я прямо тебе скажу, увижу Сулейманбека, так сердце и захолонет, покоя лишаюсь. И сдается мне, уж не пора ли освободить этого подлеца от лишнего бремени, от собственной башки?

— Ну ладно, пойдем в медресе завтра!

На следующий день на Кандахарском базаре появился Талаба. Ему, видите ли, срочно сапоги понадобились. Он зашел в лавку Фармон-каля и уселся на стульчик. После взаимных приветствий Фармон-каль сразу же перешел к делу и поделился своими планами с Талабой!.

— Мы не можем дать на это свое согласие, — негромко сказал Талаба. — Такого же мнения придерживается и сам Предводитель. Пусть люди видят, сколь жалка участь гнусных предателей. Прикончить его — значит избавить его от мук. Пусть он, как паршивая кошка, нигде не находит себе пристанища, пусть люди видят, что им все брезгуют, это весьма поучительно. Оставим его в покое, он и сам скоро подохнет. Еще много есть вельмож, которых неизбежно постигнет та же участь. А если через года два он еще не подохнет, тогда можно и посоветоваться, и разделаться с ним, — вполголоса промолвил Талаба.

— Верно, верно, — согласился Фармон-каль.

— Проказа — страшная болезнь. И хорошего человека может она поразить. Но такая проказа — наихудшая из проказ. Ее не излечить, и пусть все относятся к нему с брезгливостью, как к отмеченному страшным недугом.

— Верно, верно, — снова согласился Фармон-каль.

— Нет, мастер, слишком дорогие у вас сапоги, — вдруг полным голосом произнес Талаба. — Не по карману они мне. Где же нам, учащимся, такие деньги взять?

— Загляните в другой раз, мулла, может, подберем что-нибудь подешевле.

— Если бог будет милостив, конечно, — в тон ему ответил Талаба. Он простился и вышел из лавки.

Неспешно и мирно несла свои воды река Герируд, опоясывающая Герат. Казалось, не всплеснет, не прожурчит. Лишь изредка пробежит по ее зеркальной глади мерцающая рябь. И снова все тихо. Но под этой хрустальной гладью неудержимые течения рвались к северу, к Мургабу. И сторонний наблюдатель, глядя на спокойный бег воды, никогда бы не догадался о том, что творится там, в глубине. Но сами хорасанцы не только знали, но и чувствовали эту глубинную силу и мощь.

Глава XXXII

Обиталище чули-бобо

После вынужденной долгой стоянки в Талимарджане и Даште три арбы двинулись по хорошо укатанной дороге по направлению к Карши. На дне третьей арбы жалобно позвякивало все незатейливое имущество зодчего, пощаженное халачским бураном: кетмени, лопаты, мастерки, тазы для раствора ганча, большие сита для просеивания песка — словом, весь инструмент зодчего. На лошади сидел Гаввас Мухаммад. Табиб со своими неразлучными двумя хурджунами, набитыми целебными травами, трясся на смиренной своей кобылке рядом с первой арбой и беседовал с зодчим. После двухдневного пути они наконец увидели караван-сарай Карши. Уже при въезде в город на мосту их встретили люди бека, специально высланные навстречу знаменитому табибу в сопровождении которых табиб и поехал в усадьбу. Еще в пути табиб сообщил зодчему, что тяжко болен один из сыновей бека и что он обещал в среду навестить больного. Табиб также пообещал новым своим друзьям, что он устроит их в караван-сарае, а когда они хорошенько отдохнут ночью, он сам на рассвете прибудет в караван-сарай и проводит их немного по бухарской дороге. И зодчий и Харунбек горячо поблагодарили табиба. С этими словами табиб пересел на посланную за ним арбу и покатил в город. А к вечеру явились двое юношей и принесли от бека огромный дастархан с лепешками и сладостями, а также кувшин с кислым молоком. Они передали дары бека зодчему и сказали, что табиб велел пациенту непременно выпить все молоко на ночь, накрошив туда предварительно зеленого луку.

А наутро явился сам табиб вместе с младшим сыном бека и передал приглашение хозяина явиться к нему на завтрак. Когда подросток разговорился с Харунбеком, табиб отвел зодчего в сторону и сказал: