Зодчий кивнул.

Сделав все необходимое и успокоившись, табиб ушел.

В среду утром у ворот караван-сарая стояли наготове три арбы.

Зодчий чувствовал себя почти здоровым и решил отправиться в дорогу. Он вышел во двор караван-сарая, опираясь на посох из сандалового дерева, подаренный ему табибом, постоял немного, поговорил с женой.

— Вы обладаете чудодейственной силой привлекать к себе сердца и души людей, подобно колдовскому цветку мехригие, — приветливо сказала Массума-бека мужу, который, несмотря на тяжкий недуг, выглядел особенно благообразным. — Вы как владычица улья, к которой устремляются все пчелы. Куда бы вы ни пошли, вас окружают друзья.

Зодчий хорошо знал повадки пчел и любил говорить о них. Он радостно улыбнулся.

— И табиб, — продолжала Масума-бека, — и Харунбек, и ваши ученики, и плотник Абдулазиз Намангани из Андхуда, и даже люди Байсункура-мирзы — все они в меру своих сил заботились о вас, помогали вам в пути. А ведь никто их не принуждал. А бывает и такое — отправится человек в дальнюю дорогу, и подчас ни одной души на пути ему не встретится.

— Какой же душевный человек этот Ходжа-табиб, — промолвил зодчий, посветлев лицом. — Он знает, что мы изгнанники, что государь жестоко покарал нас, что мы «опасные люди». И, зная все это, отнесся к нам тепло и любовно. Воистину великий человеколюбец! Но есть вокруг нас и лицемеры, вспомни хотя бы Ахмада Чалаби. Из всего-то он делает тайну, слова в простоте не скажет. Человек, подобный ему, — слаб, никому не нужен. Потому-то он и громоздит вокруг себя горы лжи и притворства, действует исподтишка, как кошка, зарывающая в песок свой помет. Спесь, чванство вошло в плоть и кровь таких людей. При царском дворе таких, увы, множество, Услышав крамольные слова «при царском дворе»,’ Масума-бека прикусила нижнюю губу. Увидев испуганное лицо жены, зодчий добавил:

— Не пугайся, чужих людей здесь нет, да и, кроме того, в глазах государя мы люди мертвые, а мертвым нечего бояться. Значит, и нам бояться нечего. Чего бояться-то?

— Нет, мы не мертвые, — вскричала Масума-бека, пусть умрут раньше те, кто считает нас мертвыми!

— Хвала тебе, — ласково улыбнулся зодчий, — наконец-то ты заговорила здраво.

— Вы будете жить вечно, — снова воскликнула Масума-бека, — потому что вы никогда никому не пожелали худого.

Зодчий умолк, опустил глаза и глубоко задумался. Но тут заскрипели ворота караван-сарая, и на своей буланой кобыле въехал Ходжа-табиб. Со стороны могло показаться, что кобыла жеребая, потому что два огромных хурджуна свисали с обоих ее боков, два хурджуна, до краев набитые лекарственными травами и талибской снастью. Ловко соскочив с лошади, табиб подошел к зодчему и спросил, как ему спалось, пил ли он на ночь кислое молоко. Оказалось, что все предписания табиба исполнены неукоснительно точно. Табиб заметил, что зодчий и Харунбек тайком поглядывают на его кобылу.

— Хоть и невзрачна она с виду, — сказал табиб, словно отвечая на не заданный ему вопрос, — а выносливая на диво. Знает все нужные мне тропки, все дороги. Один только водится за ней грех — никак не научится доставать лекарство из хурджуна и раздавать его больным, а во всем прочем ну чистое совершенство.

Слушая этого душевного старика, так любовно расхваливающего свою лошадь, все невольно заулыбались, и скоро во дворе караван-сарая зазвучал веселый смех.

Глава XXX

Как становятся рабом

Месяц шавваль[36]— самая знойная и жаркая пора лета. И нынче день, как всегда, выдался горячий, так и обжигает. Три арбы, въехавшие из Талимарджана, остановились передохнуть в караван-сарае Дашта. Раскален добела заброшенный двор. Зодчий, уже почти оправившийся от злого недуга, ни в чем не нарушал предписаний Ходжи-табиба. И сейчас, как всегда по утрам, не спеша ступая, подошел қ колодцу в середине двора. Человека, поившего лошадей, зодчий попросил напоить и принадлежавшую табибу кобылу, которая, почуяв воду, беспокойно ржала, не стояла на месте. Человек, вытягивавший воду из колодца, поставил ведро на землю, выпрямился и уставился на зодчего. И стоял так, не спуская с зодчего растерянного взгляда. Его худое, желтое, как янтарь, лицо было лишено растительности. По тому, как он, мрачно нахмурив лоб, смотрел на зодчего, можно было подумать, что просьба напоить коня для него бог весть какой труд, и зодчий поспешил извиниться.

— Я не заметил, что вы заняты, — сказал он, — простите, пожалуйста.

Желтолицый не ответил. Он поднял ведро и потащил его к смиренно ждавшему в сторонке коню. Зодчий решил, что незнакомец не желает разговаривать с посторонним, и уже повернулся было, чтобы уйти, как вдруг желтолицый окликнул его:

— Эй, старик, постой!

Зодчий обернулся.

— Да постой ты, сейчас напою твою лошадь.

— Благодарю. Да будет вам счастье в этой жизни!

— Ты купец? Бек? Едешь из Самарканда в Балх или из Балха в Самарканд?

— Я зодчий. Строю дворцы, мечети, медресе… А сейчас направляюсь в Бухару…

— Чего ты в Бухару собрался свои медресе строить? Строил бы здесь.

Зодчий промолчал. «Наверное, юродивый», — подумал он. И тут же его странный собеседник забормотал что-то себе под нос, но что именно, зодчий так и не разобрал. Да, зодчему попался малоприятный собеседник, человек явно грубый, неприветливый. Да к тому же он все время как-то дико таращился на зодчего. Зодчего даже страх пробрал от этого взгляда.

— Вы правы, и тут можно строить, — вежливо сказал он.

— Для кого? Уж не для царевича ли?

— Да нет, для людей, для народа.

— Нет, ты строй для царевича, получишь награду!

Есть у тебя жена или дочь? Так построй для царевича дворец и введи туда свою жену и дочь и своими руками положи их на его ложе. Пусть наслаждается!

— Эй, эй, уйми свой язык! — крикнул табиб, который вышел из своей комнатки и услышал оскорбительные речи желтолицего. — Что это с тобой? Этот достойный человек господин Наджмеддин Бухари! Он-то тебе зла не причинил. Он сам немало натерпелся от царевичей и мыкается по свету. Несправедливо ты говоришь, плохо ты говоришь. Еще одно слово, и я знать тебя не хочу. Немедленно извинись.

— Видать, этот человек хлебнул горя, — обратился зодчий к табибу. — Уверен, что он говорил не подумавши. Я на него не в обиде.

— Продайте мне еще хоть немножко опиума, табиб, — уныло заявил желтолицый. — Лекарство уже кончилось, а все нутро у меня изболелось, как ножами его режет.

— Пойдем со мной! — и табиб решительно зашагал к своей комнатке. Пригласил он также и зодчего.

Очутившись в своей комнатке, хозяин усадил зодчего на почетное место, а потом сам и желтолицый расположились с ним рядом. Табиб вытащил мешочек с лекарствами, вынул оттуда какую-то коробочку, нашарил что-то размером с изюминку и протянул желтолицему.

— Только не забудь разделить на три части, — посоветовал табиб.

— Будет исполнено, не забуду, — отозвался желтолицый, и губы его сморщила улыбка. Взяв с низенького столика пиалу, он плеснул туда чуточку горячей воды, отколупнул ногтем треть драгоценной изюминки и, размяв ее в пальцах, бросил в воду. Затем единым духом проглотил зелье.

— Зовут его Таджи, ему всего двадцать шесть, — снизив голос до полушепота, проговорил табиб. — Родом он из Шахрисябза, сын домлы. Его сломило тяжкое горе, и теперь он бродит по земле, вот и забрел в наши края.

Плохо ему сейчас, ой как плохо, редко когда бывает так худо человеку.

— Вон оно что… — удивленно протянул зодчий. А он-то считал, что желтолицему все шестьдесят. И болью сжалось сердце зодчего — подумать только, самый расцвет молодости, жить бы ему да жить, а вот до срока превратился в старика.

Табиб продолжал свой невеселый рассказ:

— В один прекрасный день царевич Ибрагим Султан повелел схватить этого человека, привести к себе во дворец и нанес ему там неслыханное оскорбление — надругался над его честью. На всю жизнь заклеймил страшным клеймом беды. И не смеет бедняга вернуться в родные края — в Шахрисябз, так и кружит без толку по степи. Я время от времени даю ему опиум, чтобы продлить его жизнь, но сам порой спрашиваю себя: да стоит ли продлевать такую жизнь? После надругательств царевича бедняга окончательно лишился воли. Теперь пристроился в услужение к хозяину караван-сарая.