И казалось, этот защитник подданных, этот просветитель, пекшийся обо всех, и в том числе о зодчем, словно бы говорил ему сейчас какие-то добрые, ласковые слова.

Что ж! Зодчий Бухари имеет на них право, недаром же он и единственного своего сына послал в бой за государя. И конечно, по сравнению с другими устадами и мавлянами он заслужил перед троном уважение и почет. Сейчас он думал об этом, и на душе у него становилось все спокойнее. Народ весел и благоденствует, наука — в почете. Ведь ни при Харун-аль-Рашиде, ни при Фаридуне не знало государство такого расцвета.

Ни при ком из них не жили в таком довольстве подданные. Не счесть ратных подвигов, принесших заслуженную славу потомкам Тимура. Это они создали единое государство и твердой рукой правят Хорасаном и Мавераннахром, и навеки останутся они правителями цветущего края. Именно так и представил себе зодчий: его страна — цветущий, прекрасный благоденствующий край, где люди любят друг друга, где каждый заботится о ближнем своем, где царит довольство и радость…

Порою, при мысли о сыне, тоска сжимала его сердце. Всей душой желал он его возвращения, возносил аллаху молитвы, чтобы мальчик его вышел из кровавых битв целым и невредимым. Свои молитвы обращал он и к Шахруху, слал ему благословения, ибо считал его защитником и покровителем народа и мечтал о том времени, когда в стране воцарится мир и он, зодчий, воздвигнет еще невиданные доселе здания, которые переживут века.

Зодчий медленно прохаживался на поляне, мысли его были далеко, он думал о сыне, о новых прекрасных сооружениях, хотя взгляд то и дело обращался к ученикам, заканчивающим строить шатер. Продолжателями своего дела считал он и Заврака Нишапури, на редкость способного юношу, и Зульфикара Шаши. Они тоже его сыновья, его дети. Он уже не раз имел случай убедиться, что Зульфикар не просто талантлив, но и смел в решениях, и ум его острый и проницательный. А в зодчестве ох как это важно, здесь требуется не только талант, но и решительность, уверенность, смелость. А безусловно способному Нишапури как раз и не хватает уверенности. Чуть услышит возражение либо замечание, уже готов отречься от прежнего замысла и начать все заново. До сих пор помнит зодчий, что случилось, когда делали геометрический расчет арок ханаки[18]. Тогда Ахмад Чалаби по грязному своему невежеству посмел сделать ему замечание, и Заврак тут же сник. Но не пожелал причинять огорчений своему учителю и заново переложил почти целых три аршина стены. Узнав об этом, зодчий проверил расчеты и долго сокрушался о том, что Нишапури впустую потратил столько сил и времени.

Зодчий снова окинул взглядом долину. «Должно быть, это и есть рай», — подумалось ему.

— Ну вот и пристанище готово, — проговорил устад Кавам, — готовы наши шатры.

— Пожалуй, это и не шатры вовсе, а настоящие палаты, райские жилища, — взволнованно ответил Наджмеддин Бухари. — Любой шалаш, возведенный в этом райском уголке, прекраснее целого дворца, а точнее, он и есть Белый дворец.

— У нашего друга, как я вижу, прекрасное настроение, — улыбнулся устад Кавам, — недаром каждое ваше слово — чистая поэзия. Как же я рад, что настоял на нашей поездке, иначе вы были бы лишены возможности созерцать всю эту красоту. Ваша радость — это и моя радость. Жаль только, что мавляна Лутфи не смог из-за нездоровья поехать с нами. Очень жаль. Кто знает, быть может, мы с вами стали бы свидетелями либо даже виновниками появления на свет новых прекрасных газелей. И как чудесно было бы здесь вместе с ним…

Старики потолковали еще немного и разошлись по своим шатрам, а молодежь все еще резвилась, то и деле поглядывая на молодую луну, удивительно ярко сияющую в небе.

Молодежь гуляла здесь, мысленно и вслух восхваляя дивную красоту, конечно, во много раз превосходящую во всем красоты знаменитых «Райских Садов», описанных в «Алиф лайло ва лайло». Ни сплетен, ни зависти, ни интриг — вот уж подлинно сад мира и благоденствия. Покой и благоденствие, разлитые вокруг, невольно овладевали душами людей.

Занималась заря…

Над Кухисиёхом вставал ничем не замутненный рассвет, совсем не похожий на городской. Красневший ночью где-то на западе Юпитер уже давно скатился вниз и исчез. Восток уже розовел, однако Венера все еще сияла в небесах, словно заявляя о том, что она-то и есть третья персона после Солнца и Луны. Молодые еще спали, а старики, привыкшие вставать на рассвете, готовились к утренней молитве. Зодчий, приладив на голову чалму, повернулся в сторону восхода, куда мусульманин обращает своей взгляд при молитве.

Тех, кто не поднимался на рассвете для совершения утренней молитвы и не благословлял «хранителей спокойствия и благоденствия государства», Наджмеддин в душе даже жалел, считая их недалекими, ограниченными людьми. Сам он никогда не пропускал утренней молитвы, ибо верил, что господь не оставит его своей милостью, да и молитва эта наделяла бодростью и спокойствием дух и тело. Эта привычка осталась у него, пожалуй, с самого раннего детства. И потом, уже будучи учеником медресе, он аккуратно и неизменно поднимался на рассвете, дабы совершить утреннюю молитву.

Помолившись, зодчий спустился к реке — вода глухо клокотала, билась о валуны и каменные глыбы. Он постоял немного, любуясь несравненной красотой природы, и потихоньку вернулся к себе. Осторожно, чтобы не потревожить спящих учеников, он вошел в шатер.

Рассвело. Из-за гор выкатилось солнце. Зодчий взял книгу «Шаклул Гита» и принялся читать. Вчера он велел Зульфикару не забыть захватить с собой и «Тахрир Эклидус», но сейчас ему не хотелось искать эту книгу, а вернее, беспокоить спящего юношу. Вытащив заложенную между страниц «Шаклул Гита» бумагу, зодчий нанес на нее несколько новых линий. Уже давно обдумывал он проект нового здания медресе и как-то даже в разговоре обронил, что вот, мол, вернется с войны его сын живым и невредимым, и он, зодчий, в честь великой победы построит новое медресе, и будет оно самым прекрасным из всех, что до сей поры украшали их Хорасан…

А сейчас, накинув на плечи бешмет, сидел он у шалаша и листал книгу. От солнечных лучей шло приятное тепло. Время от времени он отрывался от чтения и наносил какие-то линии на большой лист бумаги, прижатый к земле камешками, чтобы, не дай бог, не унес его ветер. А затем снова погружался в раздумье.

Устад Кавам, спускавшийся к реке, дабы совершить ритуальное омовение перед утренней молитвой, увидел Наджмеддина Бухари, сидевшего у шатра и читающего книгу. Казалось, старик не отрывался от «Шаклул Гита», но на самом-то деле все время вскидывал глаза, любуясь зеленой долиной, пламенеющим ковром тюль панов на холмах, красотой и величием гор, чувствуя на лице ласку ветерка, колышущего огромные, в ладонь, листья ревеня. Изредка взглядывал он на спящих у самого входа в шатер юношей — своих учеников: подрастает новое поколение… Вот он и состарился. Годы промчались, не успел оглянуться — уже за шестьдесят, скоро достигнет он возраста пророка. Ну что же, у него двое детей. Правда, не привел аллах обнять и ласкать внучат. А ему так хотелось, чтобы в их доме зазвучали веселые детские голоса. Человек стареет и всем существом своим чувствует уходящее время; прожита долгая жизнь, но ведь все имеет свой конец. Всяк смертен. И то, что осталось еще прожить, тоже пролетит, словно единый миг. Но кажется человеку, будто он будет жить вечно, и чувством этим проникнута каждая клеточка его сознания. Когда большой корабль смело рассекает морские волны, стремясь к далекому берегу, ко дну его прилипают ракушки, плывут вместе с ним, и невозможно ни уничтожить, ни соскоблить их. Точно так же человек к старости приобретает жажду к накоплению, к богатству, и, словно ракушки на дне корабля, страсть эта сопровождает человека до самого гроба.

Зодчий перевернул страницу книги.

Но нет, мысли, овладевшие им, мешали читать. Он привык к тому, что каждый его день проходил в напряженном труде, был без остатка отдан творчеству. И сейчас мысли его путались. Не знающий устали зодчий вдруг стал нынче пленником этого сказочного рассвета. Ему не сиделось на месте. Закрыв книгу и снова заложив в нее лист бумаги, испещренный линиями и пометками, он встал и развел огонь под кумганом, с вечера наполненным водой. Заботливые ученики приготовили даже щепки для очага.