Подложив под головы седла, воины лежали, устремив глаза в небо, а над ними, в высоком небе, огромная черная туча медленно наплывала на молодой месяц, и туча эта отчего-то казалась им особенно жуткой и страшной. И казалось им такое, будто Караилан страшен и черен, как эта грозная туча, будто он не черный змей, а черный дракон — черная смерть. Черная туча поглотила молодой месяц, и сердца людей сжались от ужаса.

— Караилан проглотил луну, — шепнул Низамеддин.

— Смотри-ка, я только что собирался это сказать. Слова сами родились у меня в сердце, — отозвался Абуали.

— И держали бы их при себе в сердце, не допускали бы их до языка, — посоветовал Шадманбек. — Хоть мы и в степи, но не забудь, что и растения имеют уши.

— Ну чего ты так боишься? — спросил Низамеддин. — Разве можно идти в бой, пугаясь собственной тени?

— Наше дело рубить головы врагов! — отозвался Абуали. — И если господу будет угодно, мы разобьем неприятеля в пух и прах.

— Хвала вам, отважные воины, — бросил проходивший мимо тот прежний, ничем не примечательный человек с бородкой клинышком. В руках он нес чайник с чаем…

Как только Мирза Улугбек выступил с войском из Самарканда, государь вызвал второго своего сына, Ибрагима Султана, из Шираза в Герат.

— И большая война, и малая война, — сказал он сыну, — рассудить, та же азартная игра. Мы можем и выиграть, можем и проиграть. Сражение продлится недолго, но войско Хорасана должно быть наготове.

Государь знал, сколь жесток, суров и желчен был нравом его второй сын, знал он и о том, что никогда не выйдет тот из повиновения, что хватка у него железная, и волю отца он сумеет претворить в деяния.

Государь спешно послал одного из своих верных приближенных, Гуляма Бадра-тархана, к Васиятиддину Дулдаю — верному человеку Шаха Малика-тархана, оставшемуся в Самарканде. А за два дня до этого в тот же Самарканд отправил он находящегося на тайной службе при дворе Караилана с его людьми.

Прибыв в Герат, Ибрагим Султан тут же созвал начальников всех канцелярий и ведомств и от имени государя огласил приказ о немедленном прекращении любых дополнительных расходов и о закрытии царской казны.

Отныне все ворота города будут охраняться, кроме обычных стражников, еще и конными воинами.

Царевич приказал взять иод неусыпное наблюдение купцов, въезжающих в Герат, и тщательно проверять каждого покидающего город. Задерживали всякого мало-мальски подозрительного человека. Незамедлительно стали собирать налоги с населения, и в первую очередь с землевладельцев. Временно прекратились и расходы на строительство.

По душе государю была прижимистость Ибрагима Султана. И вызвал-то он его из Шираза, злая, что только Ибрагим сумеет проводить твердую политику в государстве, особенно в дни войны. Да и пусть поучится, пусть накапливает опыт. Во время походов Тимур подолгу оставлял его, Шахруха, в Самарканде, и там он тоже, творя волю своего великого отца, отдавал точно такие же распоряжения, как ныне отдает Ибрагим Султан, тоже держал весь город в страхе и повиновении.

Еще слишком юными были Байсункур, Суюрготмыш и Мухаммад Джуки, и Ибрагим Султан считался правой рукой отца. Он тоже был молод, но даже вельможи и крупные чиновники побаивались царевича, статью, лицом, манерой говорить похожего на своего прославленного деда Тимура и с детства отличавшегося высокомерием и коварством. Ученым, поэтам, художникам Ибрагим предпочитал военных.

— Пускай попробуют эти мавляны своими книгами да посохами защитить государство. А вот не будь военных, вся наша страна придет в упадок.

Поэтому-то ученые и поэты и искали покровительства у самого государя или защиты у правителя Самарканда Улугбека-мирзы. Зато «секретная служба» дворца, военачальники и военные вельможи связывали все свои чаяния с молодым царевичем и свято верили, что «преемником престола государства, созданного Тимуром, будет после Шахруха только Ибрагим Султан, и только он».

Глава XI

Дверцы казны захлопнулись

Вся страна жила на военном положении, и любые ассигнования на развитие просвещения и культуры прекратились, дверцы казны захлопнулись крепко-накрепко.

В один прекрасный день, заметив зодчего на крыше строящегося медресе, смотритель работ Ахмад Чалаби со вздохом сожаления объявил о том, что придется свернуть работы.

— Ничего не поделаешь, — добавил он, — хотя, быть может, стоит пойти к Гаухаршодбегим и у нее попросить помощи? Впрочем, — добавил он, — есть царский указ о том, чтобы ни копейки не отпускать «на такие дела». Приезд Ибрагима Султана из Шираза в Герат не на пользу ученому люду, а, наоборот, во вред, — пояснил он.

Зодчего и без того коробило, что смотритель работ неотступно следует за ним по пятам, но, услыхав слова «на такие дела», совсем разгневался. Он понимал, что означает это пренебрежительное замечание. Труд зодчих, высокое их творчество попадало в разряд «таких дел», короче — просто сводилось на нет. Зодчий наперед знал, что еще может сказать ему этот человек.

— «Такие дела», как вы говорите, никогда не приостановятся, — бросил на ходу Наджмеддин Бухари. Он с умыслом сделал ударение на словах «такие дела», — А чем же будем платить рабочим? — спросил Ахмад Чалаби, не уловив иронии зодчего.

Зодчий далее не обиделся на него, да и можно ли требовать ума или бойкости соображения от глупца? Можно обижаться на человека умного, а на такого? «Сердиться на глупца что считать осла звездочетом», — подумалось зодчему.

— Я сам буду платить людям, — ответил он. — Но вот как быть с вами? Вы получаете немало, и вам я платить не смогу.

.. — Вы хотите сказать, что увольняете меня?

— Вы меня поняли совершенно правильно.

— А я не уйду.

— Но я же сказал, что не могу оплачивать ваши услуги, — повторил зодчий, намекая на доносы смотрителя работ. — Да вам здесь и делать нечего: вы не разводите раствор, не кладете кирпичи, не занимаетесь облицовкой. Что же вам здесь делать?

— А я буду работать в долг. Когда наступит мир, царевич выплатит мне жалование.

— Как вам угодно. Однако кое-кому по сей день не выплачены деньги. Когда произведем подсчет, люди потребуют заработанное. Где же я возьму денег для доплаты?

— Я сам поговорю с ними, сведите меня с этими людьми, — побледнев, сказал смотритель работ. И, постояв еще минуту, стал спускаться с крыши, дрожа всем телом.

Как обычно, зодчий завернул туда, где старый мастер Джорджи клал кирпичи во внутренней части купола-ханаки.

— Бог в помощь, мастер!

— Спасибо, зодчий. Здоровы?

— Благодарствую. А где сын?

— Внизу. Сегодня грузинский праздник, пошел на базар кое-что купить. Загляните к нам вечером. Соберутся соседи грузины.

— Благодарствуйте!

— Я случайно слышал ваш разговор с господином Чалаби. Вот уж подлинно негодяй…

— Что поделаешь, друг Джорджи, плохо то, что сам он не работает, а деньги рабочих прикарманивает. Да еще бегает ябедничать царевичу. Удивляюсь, как могли назначить его смотрителем работ!

— А вы не удивляйтесь, зодчий. Ахмад Чалаби то, что называется «глаз двора». Такие поганцы очень хорошо служат своим хозяевам. Государь вот пошел против своего родного племянника. Уничтожит его, разграбит его владения. Видно, близок конец света, раз уж могут братья поднять друг против друга меч. В этой распре погибнут люди, тысячи людей, сиротами останутся дети. В развалины превратятся города. Вот мы с вами, зодчий, два старых человека, уже страдаем от этой войны. Они дерутся за власть, а мы отдаем жизнь… Мы грузины, стали пленниками и рабами, и в этом тоже виновата война. Безжалостный меч Тимура лишил нас родины. Если бы перед смертью хоть одним глазком взглянуть на дорогую мою Грузию, любимую мою родину, как был бы я счастлив. Но разве это возможно, скажите, возможно ли это?

— Молите бога, Джоржи, он укажет вам путь.

— Я и так молюсь день и ночь.

— Наверно, не существует на свете счастливых людей, у каждого в сердце свое горе, своя боль, свои муки.