— Это ты брось. В моей фатере да над сродственниками насмешки строить? Какие документики нужны, коли она к крёстной приехала? Сдурел. «Документики». Получишь, когда песок по камню взойдёт, — никогда! — Она гневно продолжала кричать: — Её тут каждый знает — и девчонкой гостила, и барышней не забывала. Сказано тебе: жди своих гостей, а к моим не липни!..
Сидоров мнётся, а его напарник, Ференчук, добродушный верзила, настроен миролюбивее:
— Брось, Петро! Баба она лютая, а тут правду говорит. Лучше давай чайку сгоняем да в картишки перебросимся.
— Конечно, нет проку в речах, коли делу не быть, — вставила старуха и, бросив уничтожающий взгляд, потащилась к посудному шкафчику.
Шкафчик самодельный. Застеклённые двери закрашены белилами. Звякнула пузатыми чашками. Поставила на стол. Из чистой тряпки достала ржаной пирог. На тарелку с блеклыми цветами положила бублики — всё, что осталось от поминок. Крякнув, вынесла из сеней самовар.
— Иди, милая крестница, чайком угощу, небось проголодалась…
Людмила Николаевна с восхищением смотрела на старуху: с какой искренностью защищала её, незнакомую, попавшую в несчастье! Как сердечно разговаривала, как владела собой, а опасность-то немалая. Вот она, русская мать!
Но чаёвничать не пришлось. Кузьминична подсыпала проса чижу и будто окаменела. Лицо строгое, мелкие морщины под глазами, складки у рта. Смотрит на улочку. Тревожится и Людмила Николаевна. Так и есть — к дому приближается человек. Молодой парень из сборочного цеха. Сергей. Кружковец. Теперь и он попадёт в засаду… Что же делать? Что? Что?..
Старуха с невозмутимым видом прошмыгнула мимо городовых в сени. Открыла дверь, не дожидаясь звонка. Крикнула громко, приветливо:
— Сергей… Сергей, иди скорее… Елена приехала!
Парень недоумённо вскинул русые брови. Приехала?
Она же в Петербурге! На морщинистом лице матери испарина. Обострённо прислушивалась к шороху в сенях — городовые затоптались, толкнули лавку. Шорохи улавливает и Сергей. Что за чертовщина? А мать всё шире и приветливее улыбалась. Он стянул картуз, подходил неуверенно. Та расцеловала его и, не дав открыть рта, затараторила:
— Не пужайся, тут городовые ловят каких-то нелегальных! — Кузьминична перевела дух и с вызовом закончила: — Только к моим сродственникам это не относится. Так и унтер пообещал, когда учинил обыск.
Ференчук выплыл из-за двери, отстранив старуху. Глаза его с неудовольствием уставились на пришедшего:
— Больно много, бабка, сродственников завела. То крестница, то племянник…
— А как же, милой человек: чай, не без роду и племени. Как собака бездомная, по чужим углам не прячусь. — Старуха яростно трясла головой. — Это мой племянничек.
— Племянничка бог послал… — язвил Сидоров, длинный и худой, выходя следом за Ференчуком во двор.
— Сытый конь воду возит, а тощего на подпругах поить водят, — нравоучительно заметила старуха, намекая на длинного и худого городового.
Людмила Николаевна улыбнулась. Так споро и наговористо ругалась Кузьминична. Её трудно было узнать — гневная, колючая. И всё это чтобы спасти неизвестных людей!
Парень кашлянул в кулак и виновато посмотрел на Людмилу Николаевну. Только мать не молчала. Хитро подмигнув смутившемуся парню, как заправская сводня, подтолкнула:
— Так и быть, скрою от Нюрки, что молодых девок целуешь.
Людмила Николаевна первая шагнула к Сергею. Под настойчивым взглядом старухи и городовых они троекратно расцеловались. Ференчук откровенно зевнул, потащил напарника за рукав.
— Давай закончим в дурачка-то. Дело ясное — сродственники. После смерти завсегда народ валом валит. Бабка бойкая, поди, весь Питер на ноги подняла. Но ругается, как змея подколодная. Гляди, и старика-то она на тот свет отправила. — Почесал в затылке и рассердился: — С другой бабой жил бы и жил…
— Не указывай на людей перстом, не указали бы на тебя шестом! — сразу вступила в бой старуха. — Ишь ты… «С другой бабой»!..
Старуха передразнила городового и повела всех в комнату. Перед Сергеем поставила стакан спитого чая, а Людмиле Николаевне сунула кусок пирога. Городовые спрятались за занавеску и начали играть в карты.
Шумел самовар, текла неторопливая беседа. Старуха справлялась о двоюродных сёстрах и тётках, напихивала в кулёк гостинцев деткам племянника, журила, что не послал в деревню трёшку матери, как обещал на пасху. Потом оборвала разговор:
— Ты уж не серчай, парень, а Нюрку-то бьёшь зря. Намедни она вот с каким фонарём прибежала. — Старуха приставила кулак к правой щеке. — Сам попиваешь, а на бабе зло срываешь…
Сергей пожал плечами. Людмила Николаевна опустила глаза, стараясь подавить усмешку. Парень, кажется, и семьи-то не имел: какое там пьянство или драка.
Тощий городовой высунулся из-за занавески и, не спуская злых глаз со старухи, бросил:
— Бабу завсегда нужно бить, а то с иной ведьмой и сладу нет: всё знает, во всё длинный нос суёт.
— Вверх не плюй, себя побереги! — философски заметила старуха, не дав городовому договорить.
— Наша бабка знатная на всю Невскую сторону! Все присказки помнит — не переговоришь. В брань лучше не лезь, — сказал Сергей.
Сергей смеялся с юношеской непосредственностью: запрокидывал голову, вытирал слёзы, тряс плечами и, едва переведя дыхание, вставил словечко:
— Ну, до последней брани твои сторожа не доживут… Кишка тонка.
— Ничего, мы скоро помиримся: посидим здесь с недельку, бабка и попривыкнет, — загнусавил городовой, раскладывая замусоленные карты.
— Она нас укатает пословицами! — уныло проговорил Сидоров и опустил занавеску.
И опять продолжалось чаепитие. Старуха держала блюдечко на вытянутых пальцах, изредка клала в рот крошечные кусочки сахара. Людмила Николаевна задумчиво помешивала ложечкой. Сергей пил вприглядку, не решаясь брать леденцы. Слышно, как тихо переругивались городовые, обвиняя друг друга в жульничестве.
Кузьминична повернула чашку вверх дном, поставила на блюдечко, положила сверху кусок сахара. Сказала как отрезала:
— Хватит, племянничек, посидел — пора и честь знать. Крестница мне из святого писания почитает.
Она грубовато проводила племянника до дверей, сунула кулёк с леденцами и приказала через день прислать Нюрку. Городовые лишь головой покачали, когда старуха на прощание ворчала:
— Она его бранит, а бог его хранит — не серчай на старую: добра тебе хочу.
Парень стоял, низко наклонив голову. Старуха поцеловала его в лоб и долго кричала через открытую дверь — всё давала наставления и советы.
Людмила Николаевна облегчённо вздохнула: пронесло! Теперь Сергей предупредит о засаде. И опять хрипло били часы, кричала ржавым голосом кукушка. Старуха незаметно сунула паспорт Людмиле Николаевне и тоже стала её провожать. Полезла под кровать и, вытащив разбитые сапоги, прижала их к груди. Видно, напряжение сказалось: лицо её посерело, глаза ввалились, в голосе едва сдерживаемые слёзы.
— Возьми и отдай дворнику. Поклонись от меня и попроси прощения: мол, крёстный-то Семён Лазаревич преставился… Да, да, голубка. Преставился, а сапоги-то сделать не успел. Уж пусть не гневается… Да и сама не тужи. — Старуха прижалась к Людмиле Николаевне. Худенькая. Беспомощная. — Не горюй, дочка. Всё стерпится, всё обойдётся. Наше дело кипело, да на льду пригорело.
Лёд Ладоги
Подул западный ветер. По Неве шёл лёд Ладоги. Май. На небе сверкающее солнце. Лучи его, множась, дробятся о льдины, припудренные снегом. В Петербурге ледоход! В воздухе размеренный гул. Холодный, пронизывающий ветер гнал лёд. Шёл он густо, оставляя голубые разводы. Нева вспухла, грозила захлестнуть набережные, охраняемые гранитными львами. А ветер гнал и гнал лёд. Казалось, под его напором рухнет Троицкий мост. Лениво наползали льдины одна на другую и рушились с оглушительным грохотом. Нева выталкивала их под мостом Мойки, заполняла каналы, окружала ожерельем Летний сад.
Людмила Николаевна, прикрыв голову кружевным шарфом, смотрела с Иоанновского моста на Неву. Непохожую. Праздничную. Глаз не оторвать от столь позднего ледохода. Ветер обжигал лицо, раскачивал фонари на стрелах-пиках, схожие с ёлочной мишурой.