Неожиданно профессор Синицын круто сменил тему, вроде бы ни с того ни с сего сказал:

— Александр Иванович говаривал: вот мы поругиваем молодежь, такая она, мол, и сякая, а, между прочим, кто ж отвечает за то, что она подчас такая и сякая? Не мы ли, не старшие ли поколения? Не во всем мы, видимо, были для нее примером… С рассуждениями Александра Ивановича я согласен — с поправкой: вина старших поколений очевидна, но ведь кое-что зависит и от самой молодежи, от каждого молодого человека — каков он. Нельзя все перекладывать на старших…

Отец, пожалуй, прав. Но прав по-своему и Петр Филимонович, который не так-то прост, как кажется на первый взгляд. И Вадим Александрович попристальней вгляделся в лицо старого, больного и, очевидно, одинокого человека, которому бы на пенсию, но понимаешь: без привычного труда, без коллектива он быстренько начнет сдавать.

А Ричарда Михайловича между тем заносило все больше. Красный, распаренный, он закатывался беспричинным хохотом, хватал то Машу, то Аделаиду Прокофьевну за руки, целовал, бормоча телячьи нежности. А Мирошникову подмигнул по-свойски:

— Кажется, капстраны уже маячат, а? Так сказать, у нас они в кармане, а?

Вадим Александрович смущенно кивал, улыбался. Было, конечно, приятно услышать такое из уст начальства. Но где-то в глубине души почти со злорадством отмечал: пить не умеет и держать себя не умеет, галстук набок, лацкан пиджака в соусе. Смешно. А про молодую жену будто позабыл. Да, о таким поседеешь.

Однако перед кофе с коньяком Ричард Михайлович словно опомнился. Выпил целый фужер водки и, вместо того чтобы окончательно захмелеть, протрезвел. Осмысленно огляделся, поправил галстук, пригладил волосы: учтиво спросил у своей жены:

— Милая, как ты себя чувствуешь? Не устала? Наверное, пора и до дому?

И она учтиво ответила:

— Дорогой, все в порядке. Скоро поедем, Вадим Александрович заказал такси, я попросила…

— Благодарю, Вадим Александрович, — сказал Ричард Михайлович и церемонно поклонился Мирошникову. Во как!

Вадим не ударил в грязь лицом: вызвал четыре такси, каждому персонально — Синицыну, Голошубину, Аделаиде Прокофьевне и, главное, Ричарду Михайловичу с супругой. Распрощались любезно, улыбчиво, помогая садиться в автомобили. Когда отъехала последняя машина с Семеном Семенычем, Маша облегченно вздохнула:

— Слава богу, разъехались…

И Мирошников испытал облегчение.

Они с Машей вообще не жаловали этого, по определению Вадима Александровича, б а л о в с т в а — ни сами в гости не ходили, ни к себе не приглашали. Утомительно да и накладно — гости. Если уж что отмечали, так вдвоем. Иногда даже Новый год встречали вдвоем, уложив Витюшку. Сегодня, разумеется, иной разговор: девять дней, да и Ричард Михайлович почтил, и деньжата теперь заведутся, не надо так уж трястись над копейкой. Теперь «Жигули» в повестке дня, тесть обещал посодействовать. Ну а Ричард Михайлович, когда трезвый, мужик с головой, службу знает. И силу набирает — это всем видно. Хотя, конечно, мало радости, если у тебя на глазах ухлестывают за твоей женой…

Подсобив Маше с уборкой посуды, Мирошников отправил ее спать, а сам сел за отцовский дневник. Прочел:

Эта мысль несколько отличается от того, что говорил Петр Филимонович Синицын о высказываниях отца. Может, в сорок шестом отец думал по-другому? Или Петр Филимонович путает? Если так, то не умышленно: мужик он искренний, правдивый.

Резало глаза. Зевнул. Нет, сегодня не до дневника. Спать. Завтра почитает.

На другой день, предполагал Мирошников, Ричарду Михайловичу неловко будет глядеть на него из-за вчерашних художеств. Но начальник глядел как ни в чем не бывало: голубые глаза, ясные, незамутненные и уверенные. Что ж, и к лучшему. Да, собственно, так и должно быть. Не хватало еще, чтоб Ричард Михайлович начал терзаться по такому пустяку, как вчерашнее. Ерунда. Выеденного яйца не стоит.

И совсем повеселел Вадим Александрович, когда в конце рабочего дня Ричард Михайлович похвалил его за одну бумаженцию. Правда, бумаженция рядовая, ничего особенного, насчет очередной закупки. Задержав Мирошникова, сказал:

— Весьма толково составлено. Вы мне нравитесь, Вадим Александрович.

— Я рад, Ричард Михайлович.

— Вижу: стараетесь, — Мирошников в ответ потупился. — Все бы так работали, как вы. — Директор посмотрел ласково, и в этой ласковости Мирошников уловил: не только хвалят его, но и окончательно прощают себя — за вчерашнее. Ну и ладно. Что было — прошло.

Выходя от директора, Мирошников наткнулся на взгляд Стаса Петрухина, в котором прочиталось: тебя вот хвалят келейно, а меня ругают публично — и еще что-то вроде насмешки прочиталось. Чувствуя, что Вадим Александрович краснеет и что петрухинский взгляд будто физически преграждает путь, Вадим Александрович не отвел, однако, глаз. Хотелось, чтобы Стас прочитал в его глазах спокойное: «Что тебе, дружок?» Показалось, и остальные сослуживцы смотрят на него, вопрошая: «Что, директор запросто в гости к тебе ходит?»

Преодолевая скованность, Мирошников прошел к своему столу, уткнулся в бумаги, украдкой огляделся: никто не смотрел на него. Правильно, им нет никакого дела до того, кому наносит визиты начальство. И Стас Петрухин занят своим: что-то бойко печатает на бланке, он в этом мастак, стучит на пишущей машинке похлестче любой машинистки. Да нет, показалось, будто Петрухин с насмешкой поглядел на него, поглядел — да, но без всякой задней мысли, без подначки, он парень славный, простой, и отношения у них нормальные, товарищеские.

И точно: через пяток минут Петрухин подошел, попросил:

— Слушай, Вадим, ты не смог бы подменить меня сегодня на дежурстве? Понимаешь, в последний момент узнаю: свадьба у приятеля… А я потом за тебя отдежурю с повязкой… Выручи!

Мирошников прикинул: вроде бы вечер свободный, почему не выручить? Маше позвонит, предупредит.

— Договорились, Стас.

— Большое тебе спасибо!

— Не за что…

Ходить с  п о в я з к о й — это значило в составе группы народных дружинников и с красной повязкой на рукаве патрулировать улицы с шести до одиннадцати вечера, или, говоря по-военному, с восемнадцати до двадцати трех. Занятие не шибко увлекательное. Верно, с одной стороны, как бы гуляешь на свежем воздухе да и отгул будет в заначке, с другой — может подвернуться алкаш, дебошир, а то и целая компания. На дежурстве Мирошников обычно не лез на рожон, предпочитал уговаривать нарушителя спокойствия без крутых мер. Нынче вся малопочтенная публика присмирела, а бывало, кидались на дружинников с кулаками и даже ножами. Представляете? Ведь среди дружинников и женщины. Предполагалось, что они одним своим женственным видом способны утихомирить пьяницу или хулигана. Да разве на них это подействует? Вообще не для милых, хрупких созданий такие патрулирования. Но что любопытно: женщины не отказываются, сами напрашиваются в дружины, вот уж равноправие так равноправие!

Вечер был морозный, ветреный. Сыпал мелкий снежок, припорашивал ледяные лысины на тротуарах — тут и трезвый не устоит, скользко. Мирошников шагал вослед сержанту с двумя сослуживцами, молоденькими и хорошенькими девчушками с нескупыми следами косметики на круглых мордашках. Патрулировали Старый Арбат, Сивцев Вражек. Снежинки летели на фонари и, казалось, сгорали на мертвом, холодном огне, как бабочки. Автомобильные фары бросали пучки света, тоже ловили роящиеся снежинки. Уткнув подбородок в воротник дубленки, Мирошников вполуха слушал стрекотню сослуживиц — кто, что и где купил. Он старался держаться сержанта, с ним было спокойней, представитель закона, профессионал, в кобуре пистолет, на плече портативная рация, его уверенность и решительность бодрили. Да и вообще, когда ты не один, когда с товарищами, пусть это и женщины, веселей на душе. А сержант точно знает свое дело: цепко оглядывает толпы у гастрономов, безошибочно определяет, кто есть кто. Молоденький — только что отслужил в армии, — подтянутый, стройный, по-модному усатенький, сержант не спеша, с достоинством неся себя, подходит к кучке парней, ожесточенно, не приглушая голоса ругающихся, размахивающих руками. Сержант останавливается, чуть расставив ноги, и веско произносит: