Войко не очень верил, чтобы у Головатого разламывалась башка, но пошел медленнее. Матвея он уважал, хотя втайне завидовал его авторитету, гибкому уму, закалке. Матвей мог не спать сутками, и ничего, держался, даже шутил, а он после одной бессонной ночи валился, как прибитая муха.

— В такую погодку, Сашок, я бы до самой матушки-Москвы — пешочком. Чуешь, морозец?

Головатый всех называл уменьшительными именами: Сашок, Бориска, Аркаш. Войко предпочитал, чтобы его называли Александром, терпел «Сашу», оставался глухим, заслышав «Саня». Если же кто позволял вольное «Сашка», он сухо обрывал: «Сашка на базаре папиросами торгует».

Сегодня он опять сорвался. И хоть бы из-за кого стоящего, так из-за девчонки. С Золотовым выдержал, а с нею… У, белобрысая! Ничего, поелозит ночь на жестких нарах, подышит запахами КПЗ, научится отличать работника уголовного розыска от простого смертного. Одно дрянно: дернула его нечистая разораться. Кто ж к нему в это время мог заглянуть?

— О чем молчишь, Сашок?

— Да так.

— Сегодня письмо пришло от Веры. Представляешь, всю сессию на «отлично». Даже боязно на такой жениться. — Матвей рассмеялся, а Саша недовольно засопел. До сих пор он не мог привыкнуть к тому, что Головатый так запросто говорит с ним о Вере Ступак, бывшей их сотруднице, теперь студентке юрфака Московского университета, с которой Войко прежде встречался. Неужели Головатый думает, что ему безразлично? Тогда между ними состоялся короткий мужской разговор. «Любовь, Сашок, — сказал Матвей, — дело известное: выросла, захватила, и нет тебя. Ни я, ни Вера не виноваты. А дружбе нашей от того не умереть». Дружба действительно не умерла, но Александр не понимал Матвеевой глухости.

— Она довольна? — насилуя себя, задал он первый пришедший в голову вопрос.

— Учебой? Мать честная!

Матвей принялся было рассказывать, что ему пишет Вера, но Александр оборвал его:

— За малым не забыл. Мне к отцу зайти, на дежурство.

Он кивнул Головатому.

— Наше вам с кисточкой!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Перенесенное волнение не прошло даром. Бабушка слегла. Ни микстура, ни порошки не помогали. У Дины валились из рук учебники, она не находила себе места. «Вот что я наделала, вот что наделала!» — мучилась она.

Рынок, магазины, уборка — все было на ней. Она и нынче поднялась чуть свет, купила мяса, картошки, круп. Корзина оттягивала руки, но нельзя было позволить себе остановиться передохнуть: ждало неоконченное сочинение по литературе, задачи по геометрии.

— Дина!

Дорогу ей преградили Шурка Бурцев и Алик Рудный.

— Идем в добровольное рабство: давай корзину, — предложил Шурка.

— Сама донесу. Чего увязались?

— Пардон! Мы не увязались, а, мягко говоря, напросились в провожатые. Иннеса не в настроении?

Шурка никогда не говорил просто. Именно эта черта привлекала в нем Ляльку и отталкивала Дину.

С полгода назад Бурцев начал дружить с Аликом Рудным, навязчиво рекламировал везде и всюду достоинства новоиспеченного друга. Алик-де и шахматист, и в искусстве разбирается, как никто в классе, и спортсмен. Дина втихую посмеивалась: спортсме-ен! На шею этого спортсмена посмотрите!

Недавно Дина стала замечать: Алик выделяет ее среди других девчонок. То пальто в раздевалке подаст, то провожает после уроков. В прошлое воскресенье на каток пригласил. Хотела отказаться, но, вспомнив, что о Рудном говорят, будто он здорово катается, согласилась.

Алик в самом деле катался мастерски, и вечер прошел бы отлично, не начни он «ухаживать».

— Разреши! — Рудный цепко взял Дину под руку.

— Пусти, — Дина рванула руку.

— Да что ты, Дин, маленькая?

Он снова потянул к себе ее руку, но Дина решительно высвободилась.

— Земля тебя плохо держит? В поводыре нуждаешься? — грубо спросила она.

Алик удивленно взглянул на нее, долго шел рядом молча.

— Хочешь знать, какой должна быть женщина? Как чай: крепко заваренная, горячая и не слишком сладкая. Вижу: ты крепко заваренная.

— И абсолютно не сладкая, — в тон ему ответила Дина, швырнула на плечо перевязанные коньки, ушла, не попрощавшись.

Три вечера Алик поджидал Дину после уроков у дверей школы, чтобы «выяснить отношения», но Дина убегала от него черным ходом.

— Всё, рыцари, прибыли. Отдавай, товарищ Бурцев, корзину.

Дина упорно не смотрела на Алика.

Шурка приподнял шапку, изогнулся в шутовском поклоне, хитро стрельнул в нее и Рудного глазом:

— До скорой встречи, Дульцинея!

…В школе, на большой перемене, Дину отозвала в сторону Лялька:

— Вечером мы придем к тебе — я, Шурка и Алик. Не злись, не злись. На операцию он завтра ложится. Тебе что — трудно поговорить с ним? Ты ему нравишься, Динка!

— Дальше что?

— Ничего. Нравишься хорошему парню. Мало?

— Микроскопически.

— Почему так?

— Потому что мне он не нравится. И тебе тоже. Ты поешь с чужого голоса.

Она шла домой, повторяя, как заученное: «Скажу бабушке, кто б ни спрашивал, меня нет».

Бабушка тотчас откликнулась на скрипнувшую дверь:

— Ты, внучка?

— Я, бабунь. Тебе не лучше?

— Будто чуток полегчало.

Дина радостно обняла худые бабушкины плечи.

— Умница ты на-а-ша! Быстро выздоровеешь. Ты крепкая.

Готовя ужин, Дина не переставала думать о Золотовой. Чем же ей помочь? К кому обратиться? И тут она вспомнила, что Иванова, которая живет в их доме, на первом этаже, — прокурор. Ну конечно, надо обратиться к ней. Она поможет Марусе. Она непременно поможет.

— Дома? — послышался Лялькин голос.

— Дома. Заходи, — пригласила бабушка.

«Тьфу! — сплюнула Дина. — Забыла предупредить…»

— Одевайся, Динухастик! Мальчишки ждут внизу.

— Скажи им: меня нет.

— Ты что? Кто так делает? Человек завтра на операцию ложится… — Лялька не на шутку рассердилась.

— Выйди, внучка, да объясни: «Не до гулянок, мол, мне, бабка болеет». А не хоронись. Некрасиво, — подлила масла в огонь бабушка.

— Вот наказание! — Дина укуталась в бабушкину клетчатую шаль, накинула на плечи пальто, побежала впереди Ляльки.

Осуждение можно чувствовать спиной, видеть закрытыми глазами. От Лялькиного молчания исходило возведенное в куб осуждение.

«И пусть, и пусть! — шагая через три ступеньки, твердила Дина. — Пусть не навязывает, пусть не навязывает…»

Алик и Шурка курили, облокотясь о решетчатые ворота. Дина впервые увидела их с папиросами.

— Ты хотел со мной поговорить? Я слушаю.

— А если не так официально? — попросил Рудный, гася о ворота папиросу. — Спасибо, Лариса! — сказал он, пожимая руку Ляльке и Бурцеву. Пожатие выражало, вероятно, не столько благодарность, сколько надежду на то, что его с Диной оставят наедине. Друзья поняли.

— До завтра, Дина, — сухо бросила Лялька.

— Прощай, донна Дина! — щелкнул пальцами Бурцев.

Дина и Алик пошли по Соляному спуску, к реке. Было странно видеть, как мальчишка, которого Дина знала столько лет, знала, что он не из робких, идет, глядя себе под ноги, подыскивает особые слова, путается, не находит их, и в голосе его то звучит надежда на ее, Динину, к нему милость, то страх, что сейчас она его прогонит, не станет слушать.

— В прошлом году, Дина, я познакомился в Крыму с девушкой — Светланой. От нее узнал, что каучук означает «слезы дерева» и что женщина должна быть, как чай: крепко заваренной, горячей и не слишком сладкой. Светлана мне нравилась, но мы расстались, и я забыл о ней. Почему? Тебя увидел. Не смейся. Увидел вдруг тебя. Ты не похожа ни на кого в классе. Прикажи: «Алька, искупайся в ледяной воде» — вырублю прорубь в речке и искупаюсь. «Прыгни с крыши самого высокого дома» — прыгну. Не вышла б ты ко мне сегодня, завтра б я не лег на операцию. — Он помолчал в ожидании. — Скажи что-нибудь, Дина.

Дина поддела тупым носком ботинка свалявшийся черный ком снега, отбросила его на дорогу. Непривычными и странными казались услышанные от Алика слова. Что это — объяснение? Ей, десятикласснице, говорят: «Прикажи искупаться в ледяной воде — искупаюсь»? Кому-то, пусть всего-навсего Рудному, она кажется особенной, не такой, как все?!