— Сегодня ночью нашей группировке приказано прорвать линию вражеской обороны и итти на соединение с основными силами, находящимися в северной части полуострова, — сказал медленно Гладышев, как бы подчеркивая значение каждого слова. —Мы созвали вас сюда, чтобы посоветоваться, как нам лучше выполнить приказ командования. Мы предварительно обсудили у себя кое‑что, посоветовались с капитаном Букреевым, прикинули и как будто отыскали слабое место врага, где мы решили прорываться. Все наши расчеты мы, товарищи, строим на военной хитрости и на внезапности…
Рыбалко устроился рядом с Куриловым и Степняком. Когда командир дивизии говорил о приказе командования, Рыбалко выдвинулся вперед, вытянул свою сильную смуглую шею и весь, как говорится, превратился во внимание. Брови его сошлись на переносице, и лицо из обычно добродушного от этих сдвинутых бровей стало узким, каким‑то твердым и острым, как обнаженный кинжал.
За пятнадцать минут до совещания Рыбалко выслушал сообщение своего дружка Степняка о том, что комбат организовывал у поселка вместе с армейцами переправочные средства для раненых. Сообщение Степняка пришлось не по вкусу Рыбалко. В переправочных средствах, конечно, больше разбирались моряки и жаль, что комбат их не привлек. Гребцов для сопровождения раненых на Большую землю также якобы выделили пехотинцы, что было уж совсем непонятно. Разногласия на совещании теперь уже не имели значения. Бомба, попавшая в госпиталь, решила все. Погибли и Таня, и Тамара, и доктор в очках, и многие боевые товарищи. Об этом тоже думал Рыбалко, слушая командира дивизии, развивавшего свою мысль о прорыве. Рыбалко думал и о заслоне. Почему опять‑таки комбат не привлек к этому делу моряков? Разве кто‑нибудь задумался бы отдать свою жизнь ради спасения товарищей? Рыбалко продолжал слушать комдива. Речь шла об авангардной группе прорыва. Кому итти вперед? Кто должен сломить немецкие укрепления? Кто должен первым разорвать кольцо окружения? Неужели опять обойдутся без них, как обошлись при организации переправы, при создании заслана? Рыбалко почувствовал, что ему невмоготу, что высокое звание Героя, присвоенное ему, им неоправда- но, что в самый решительный миг его обходят. Он сжал руки на своем автомате, чувствуя, как режет ладони ажурная рубашка наствольника. Офицеры положили на колени планшеты, нашли участок в квадрате, указанном комдивом, — чортово болото, где не один разведчик нахлебался вонючей жижи. Степняк подтолкнул Рыбалко и указал пальцем: «здесь». Букреев говорил о целесообразности прорыва именно через болото. Разведка приносила хорошие сведения об этом участке. Высказывая свои соображения, комбат упомянул Манжулу, Горбаня…
Когда окончил Букреев, говорил пехотный капитан, ни на кого не глядя. Он не совсем уверенно высказался о перспективах прорыва и привел в подтверждение цифры по своему батальону, обескровленному последними боями; каждый понял капитана правильно и в душе не упрекнул его. Также правильно понял капитана и Рыбалко, и в душе его неожиданно поднялась надежда.
Комдив внимательно выслушал еще нескольких офицеров и кивком головы разрешил Букрееву говорить во второй раз. Букреев встал, встретился с колючими черными глазами Рыбалко и улыбнулся. И эта улыбка комбата, обращенная к нему, заставила как бы распуститься недовольные морщины на лице Рыбалко. Блеснули его зубы с щербатинкой из‑под несбритых усов, и лицо его теперь не было похоже на кинжал. Рыбалко, снял фуражку, и Букреев увидел, что волосы Рыбалко, когда‑то выстриженные «под бокс», отросли. Раньше жесткий чубчик торчал метелкой, а теперь он спускался на половину лба. Сильная шея и затылок, раньше выстриженные до синевы, теперь тоже «обмохнатели», как выразился бы Манжула. Рука повыше кисти была перевязана. Тело его попрежнему было сильным, напряженным, и длинные руки тоже были очень сильными. Беспощадная воля чувствовалась и в посадке головы, и в упрямом взгляде, и во всей его собранности. Букреев характеризовал группу прорыва и смотрел на Рыбалко, пока не называя его фамилии, но Рыбалко всем своим существом понимал, что речь идет о нем, что его дело «выгорело», что вот–вот его имя будет произнесено вслух. Если так, то вполне понятно, почему моряков приберегали — не распыляли на переправу, на заслоны.
Букреев сделал паузу.
— Кто же будет у вас командовать штурмовой группой прорыва? — спросил Гладышев.
Командир батальона чуть наклонил голову, чтобы поймать из‑под тени, отбрасываемой нарами, глаза своего заместителя, и, как будто глазами посоветовавшись с ним, ответил:
— Во главе штурмовой группы пойдет Герой Советского Союза старший лейтенант Рыбалко, товарищ полковник.
Рыбалко не мог сдержать улыбки, сразу осветившей его смуглое бородатое лицо. Он почувствовал такое облегчение, что казалось за его спиной выросли крылья. Мало того, что ему поручали решение основной задачи… с огромным удовлетворением он услышал ясно и громко произнесенное: «Герой Советского Союза Рыбалко». Ведь даже прочитав в газете о присвоении ему этого звания, он долго не верил своему счастью.
— Прорвете, товарищ старший лейтенант? — спросил полковник, с удовольствием глядя на этого прославленного офицера.
Рыбалко встал, двинул бровью, и словно ласточкино крыло мелькнуло над его лицом.
— Прорву, товарищ полковник!
Рыбалковское «прорву» и самый тон, каким былопроизнесено это слово, развеселило присутствующих.
— Я ему верю, — шепнул Букрееву Степанов. — Он прорвет, право слово.
Рыбалко, победоносно подморгнув Степняку, умостился на прежнее место и горделиво напыжился, чувствуя, что на нем сосредоточилось общее внимание.
Полковник коротко изложил дальнейшие свои соображения о порядке прорыва, о связи, дозорах, дисциплине движения…
Все оперативные документы, исключая журналы боевых действий, уничтожались, тяжелое оружие как свое, так и трофейное приводилось в негодность.
Расходились молча. На прощанье полковник подал руку Батракову и душевно сказал:
— Видите, как объединили нас общие труды, Николай Васильевич…
— Я все понимаю, товарищ полковник, — смущенно сказал Батраков.
— Я знаю, что вы все понимаете. Я просто так…
к слову пришлось… А Рыбалко ваш до меня дошел. Человек, очевидно, с характером, исполнителен и, вероятно, чертовски храбр…
— Рыбалко есть Рыбалко, — многозначительно похвалил его Батраков.
— Желаю успеха и… жизни.
Батраков был несколько обескуражен и как‑то виновато ожидал соответственного слова комбата. Но Букреев после ухода полковника принялся потрошить ящики, сундучок с бумагами, перебирать тряпье на нарах.
— Загнул‑то полковник, — сказал Батраков. — Объединили…
— Ничего не загнул, Батраков.
— Мне все же как‑то было не по себе.
— Естественно. Примирения всегда бывают несколько тягостны.
— Да мы с ним и не ссорились.
— Я не говорю, что ссорились. Так, черная кошка пробежала…
— Степанов что тебе говорил? Шептались вы с ним.
Ярко горела печь. Краснели, как кровяные надрезы прогоревшие колена трубы. В кубрике стало и теплей и уютней.
Батраков вынимал из патронного ящика дела о приеме в партию.
— Ну, что же тебе говорил Степанов обо мне?
— О тебе ничего. Сетовал на самого себя за то, что раньше не понимал вкуса помидоров и чеснока. Говорил: если вырвемся, нажрусь, мол, того и другого.
— Где же он нажрется? Зима, чай!
— Ну в будущем году.
— Надолго он загадывает, майор. — Батраков раскрыл дело Тани: — От главстаршины Героя Советского Союза Татьяны Ивановой. Да–а… «буду достойной дела нашего вождя, учителя, полководца товарища Сталина». Давно ли писала! И твои поручительства…
— И твои…
— И мои. Не ошибся в ней.
Букрееву ясно припомнился день накануне заседания партийного бюро в подвале, на маяке, в холодную ночь 20 ноября. Таня пришла прямо из траншей, в ватнике, в мичманке, в сапогах, с автоматом. Тогда шла сильная ночная стрельба, близко падали снаряды, а Таня сидела на кончике скамьи и взволнованно и торжественно обещала в дальнейшем оправдать звание коммуниста. После того как ее приняли, она встала, неловко попрощалась, уходя запнулась у двери и чуть не упала. Батраков вскочил, хотел ее поддержать, — застеснялся и потом дулся, очевидно, сам на себя. Батраков пересматривал заявления о приеме в партию, и перед его глазами проходили все эти люди, кровью своей доказавшие великую правду того, что писали они на этих клочках бумаги, послюнив химические карандаши, не всегда складно составляя фразы. За тридцать шесть дней было подано сто двадцать заявлений и принято в партию девяносто восемь человек. И все показали образцы мужества и стойкости. Вот радист краснофлотец Смоляр из взвода связи Плескачева. Наткнувшись вместе со своим комвзводом и начальником штаба на мину, Смоляр не бросил порученную ему рацию, выплыл, уцепился за проходивший мотобот и достиг берега. А затем работал на своей рации в штабе дивизии и дрался на передовой с оружием в руках. Или краснофлотец Лопатин — пулеметчик, сражавшийся до последнего патрона при отражении немецкой атаки на противотанковый ров в первый день десанта. Он поклялся защитникам противотанкового рва, что со своего места не сойдет. И дрался, пока не подоспела стремительная рота Рыбалко. Или младший лейтенант Антонович, награжденный орденом Ленина. Его называли душой сражения, образцом распорядительности, смелости и стойкости. Антонович отразил со своими орлами девятнадцать танковых и пехотных атак. Взвод его истаял, кончились патроны и гранаты, но Антонович, так же как и Лопатин, не сдвинулся с места до подхода Рыбалко…