Солнце уже давно поднялось над сопкой, и лучи его светили и грели, как всегда. Море совсем очистилось от тумана, и город вдали был виден, как на картинке.

Сейчас бы он шел в молочную или на базар за картошкой и зеленью… или в порт за рыбой. Он отвернулся и стал смотреть на близкие скалы острова, думать о городе не хотелось.

Володя первым заметил Василия Геннадиевича. Тот стоял на камнях, что далеко уходили в море, и махал фуражкой.

Сердце замерло: что-то случилось с мамой. Наверное, случилось, а я-то…

— Поехали скорее! Ну, пожалуйста! — заторопил он Геннадия Васильевича. Тот с сожалением посмотрел на удочки, на море, но спорить не стал. Тяжело развернувшись, лодка направилась к берегу.

Василий Геннадиевич сошел с камней и помог вытащить лодку на песок. Закрепил. Володя с тревогой посмотрел ему в лицо: нет, такое же, как всегда.

Василий Геннадиевич прикинул на руке связку ершей.

— Мелковаты вроде…

— Уж и мелковаты! Сам таких в жизни не приносил! — возмутился Геннадий Васильевич. — Вот этот смотри какой — на цельную сковороду.

Нет, ничего не случилось, он бы не говорил о рыбе, подумал Володя. А может, он это нарочно? И тут Василий Геннадиевич повернулся к нему:

— Ты мне нужен. Мать твоя там с ума сходит, не верит, что с тобой все хорошо. Мы с Костей-радистом вот что придумали: пойдем сейчас с тобой на станцию, и ты передай ей что-нибудь такое, про что только вы двое знаете… Дельный план?

Володя кивнул, даже не успев обдумать всего. Конечно, надо идти. Но… что он передаст? О чем знают только они двое? Мысли разбежались, а они с Василием Геннадиевичем уже шагали вдоль берега.

Василий Геннадиевич знал самые близкие тропки. Правда, для ходьбы они годились мало. То еле заметная стежка петляла среди могучего стланика, перешагивала через полеглые сучья, ныряла среди корявых, липких от смолы и паутины стволов. То вдруг попадался непроходимый камнепад… Приходилось ползти, скользить по глыбам камней, съезжать, обдирая руки, по шершавому, как наждак, лишайнику.

Поселок появился неожиданно. Еще минуту назад вокруг была только непролазная душная стланиковая чащоба — и вдруг стоят дома. Володе они напомнили пестрых коров, которые в городе паслись каждое лето на берегу речонки Каменки. Дома когда-то были оштукатуренными, белыми, но со временем облезли, и стены их украсили темные глинистые пятна. Но крылечки возле домов сияли чистотой, а на дворах тянулись гряды в аккуратных деревянных бортиках. На грядах густо кудрявилась редиска, зеленел лук. А поперек дворов на веревках вместо белья сушилась рыба.

Метеостанция почти не отличалась от других домов — стояла на отшибе, да на крыше крутились какие-то вертушки и покачивалась гибкая радиомачта. На одной из растяжек моталось что-то пестрое, похожее на носок, Василий Геннадиевич посмотрел из-под руки, мешало солнце:

— А ведь Константин-то ушел… Ничего, подождем. Раз носок на крайней растяжке, вернется скоро. Это у него знак такой.

На крыльце, пригревшись на солнышке, дремали куры. Вдруг они вскочили и заполошно кинулись кто куда. Из открытого окна рявкнуло диким голосом:

Что-то заскрежетало, и все смолкло. Куры еще с минуту поглядели, вопросительно вытягивая шеи, и опять потянулись к крыльцу.

— Да это никак Гаврилыч прибыл? — Василий Геннадиевич чему-то улыбнулся про себя. — Опять его «японец» забарахлил. Эй, черепаший флагман, ты где?

Володе показалось, что в окне зашевелилось что-то большое и темное вроде медведя, а потом оттуда ухнуло, как из бочки:

— Здесь. Бросай чалку, тут коньяку обещали!

…В чистой и светлой комнате почти не было мебели, но зато на подоконнике тесным рядом стояли ящики с цветами. По стенам тоже вились цветы с пестренькими полосатыми листочками.

Возле окна стоял стол, выкрашенный в голубую краску, а за столом сидел огромный дядька с усами и копался внутри небольшой пестрой коробочки. Пальцы у него были короткие и тупые, и не верилось, что они могут подцепить тонюсенькие хрупкие проволочки.

— Ты что ж это не вовремя явился? — еще с порога спросил Василий Геннадиевич.

— Спецрейс! — не отрываясь от дела, пробасил Гаврилыч, — Доктора подкинул, ребятенок тут у сторожа захворал… Хотел ребятам музыку прокрутить — забарахлил, подлец! — Он с сердцем оттолкнул коробку магнитофона.

— Да брось ты его рыбам! Ведь никогда он у тебя и не работал как следует, одно звание, что японский. — Василий Геннадиевич присел к столу напротив. — Лучше скажи, как молодая жизнь?

С этой минуты Володе стало казаться, что он остался в комнате один. Мужчины уже видели только друг друга и говорили между собой. Володя прошелся по комнате ничего интересного не нашел и сел на подоконник ждать, когда придет радист. Разговор за столом тянулся, как невод, который петлю за петлей выбирали в лодку.

— А что мне не жить? — Гаврилыч поднял голову, и Володя мог рассмотреть его лицо — кирпичного цвета кос, крошечные темные глазки — щеки прижали их к самым бровям — и воинственные усы с проседью, словно бы чужие на рыхлом лице. — Жизнь моя самая морская, — продолжал он. — Отвез почту, привез почту, людей подбросил куда надо — только и делов. Покой, дорогой…

— Да уж точно: покойнее некуда, — согласился Василий Геннадиевич. — Вот еще старые лоханки на причале сторожить, тоже дело тихое, безобидное, как раз по тебе. Да неужели обратно на сейнер не тянет?

— Нет. Вот уж нет! — Гаврилыч энергично затряс головой, — Повозился я с этой рыбкой — будет! Мутное дело.

Василий Геннадиевич вскочил, прошелся по комнате, резко повернулся:

— Не дело мутное, людей вокруг него мутных много! Дело ты не тронь!

Гаврилыч пожал плечами:

— А чего ты в бутылку лезешь? Люди ли, дело ли, а раз шальная деньга близко — добра не жди. Ты вот, к примеру, ловишь-ловишь своих браконьеров, а толку что? Нет… меня к этому пирогу не сманишь, не дурной.

— Куда Константин ушел? — не отвечая, холодно спросил Василий Геннадиевич.

— На сопку, грибов на закуску набрать. Вернется, не беспокойсь. А ты уж и осерчал, я гляжу? Ладно, не буду больше, а то опять поссоримся. Я ведь это спроста болтаю.

— И спроста думать надо, что говоришь. Вон пацан нас слушает.

— Ну и зануда ты. Сказал же, что не буду больше! — Гаврилыч уж и сам начал сердиться.

А Володя почти их не слушал. Не так уж было интересно. За окном открывалась бухта и далеко в дрожащем мареве — город. Дома то выступали яснее, то двоились, делались похожими на зыбкое облако. Можно только догадываться, где сейчас его улица и знакомый дом с чайками на крыше.

Тоскливо заныло сердце. Вот он сидит тут, и никому нет до него дела. И радист ушел, и Эти двое говорят и говорят о своем, точно никто и нигде не ждет радиограммы и вообще ничего не случилось. Как они так могут — непонятно!

Чтобы совсем не раскиснуть, Володя стал думать о маме.

…Володя с детства знал слова: «отчет» и «квартал» — в такие дни мама приходила поздно, очень усталая. Но и в другое время он редко видел ее веселой. Только последнее время, когда появился дядя Саша. А обычно их вечерний разговор состоял из одних и тех же вопросов и ответов: «сделал, принес, купил». Палец Володи почти всегда зажимал самую интересную страницу книжки и отвечал он чаще всего невпопад. Мама не бранилась, вздыхала, как-то странно глядела на него и уходила на кухню делиться новостями с соседкой. А он снова читал.

Странный мамин взгляд. Вспомнив о нем, Володя уже не мог его забыть, и на душе кошки заскребли, словно он сделал что-то нехорошее. Но что? Он оглянулся. Мужчины за столом разговаривали о своем. А мама? Нет, конечно, Он любит ее, это же мама. Но… помнил ли он о ней всегда? Может быть, и он думал только о своем?

Корабли Беллинсгаузена пробивались к Антарктиде, удивительным запахом гвоздичных деревьев встречали русских моряков острова Пряностей, Запах этот вел их в океан… Он видел все это, он сам был с ними, но… всегда только он один!