Николай Кораблев морщился, пробовал их уговаривать и под конец сам отправился к Макару Рукавишникову.

«Люди почти всегда начинают ссору из-за каких-то мелочей… и раздуют… раздуют, — думал он, идя к Рукавишникову. — Вот поговорю с ним, скажу, чтобы больше прислушивался к инженерам, особенно к Альтману, учился, чтобы не давал опрометчивых распоряжений… чтобы…»

Макар Рукавишников встретил его, не выходя из-за стола, с нескрываемым высокомерием и холодком.

— Прошу садиться, бывший мой учитель, как-никак, — сказал он, оттопыривая губы. — Ох, как меняются времена. То вы начальствовали надо мной, а теперь, выходит, я над вами: вы ведь мой поставщик, а я заказчик. Хочу — приму заказ, хочу — нет.

Николай Кораблев посмотрел Макару Рукавишникову в лицо, и на душе у него появилось то страшное, что бывает у отца, когда он убеждается, что сын останется на всю жизнь горбатым.

«Да. Да. Горбат. И в этом целиком виноваты мы: посадили ребенка на козлы, дали в руки вожжи, кони шарахнулись, ребенок слетел с козел и сломал хребет», — с болью подумал он и, еще раз посмотрев в лицо Макару Рукавишникову, пустил в ход последнее средство:

— Перед отъездом сюда я был у наркома. Он мне сказал, что завод должен… должен как можно быстрее… вступить в бой с агрессором, то есть с фашистами… Поэтому надо все напрячь, чтобы…

Макар Рукавишников высокомерно перебил:

— Действительно. Разумные слова. — Но как только Николай Кораблев покинул кабинет, он сказал своим подчиненным, а те Альтману, Альтман же все это передал Николаю Кораблеву. — Хвастается, что у наркома был.

— Ну и ну, — только и промолвил Николай Кораб¬лев и, несмотря на свою крайнюю занятость, стал через Альтмана руководить заводом.

— Ага! Одна тут бражка, — узнав об этом, решил Макар Рукавишников и, закрывшись в кабинете, залпом выпил чайный стакан водки. Выпил, опустил голову на ладони и замер. Так он сидел долго, тупо глядя в пол. Затем тяжело поднял голову и поманил своего любимого кота. Кот жил в углу, за огромной кадкой с фикусом. Серый, лохматый, нечесаный, он вяло выбрался из своего убежища и медленно, будто кокетничая, пошел по коврику и вдруг со всего скока прыгнул на колени к директору, а директор, почесывая пальцем за ухом кота, пожаловался:

— Подводят нас с тобой, Васька. Ой, подводит рабочий класс. Ах! Да ведь и мы с тобой не соломой крыты: зубы имеем и будем создавать свои кадры.

Первым он вызвал к себе в кабинет инженера Лалыкина — начальника термического цеха. Когда-то, в Москве, они работали вместе — Макар Рукавишников начальником цеха, Лалыкин его помощником. Лалыкин, только что окончивший институт, относился к Макару Рукавишникову с большим уважением, учился у него практическому знанию термического дела. Ведь Макар Рукавишников по одному взгляду, как и его отец, тоже термист, мог узнавать температуру в печах, что являлось делом сложным и тонким.

— Макар Савельевич у нас просто волшебник. Пока я вожусь с приборами, определяя тот или иной технологический процесс, он подойдет и просто скажет: «Это вот так, а это — вот так», — рассказывал всем Лалыкин.

Теперь Лалыкин видел, что директорская ноша не под силу Рукавишникову. Однажды встретившись с ним во дворе, он открыто, желая добра своему бывшему начальнику, сказал:

— Макар Савельевич. Поверь в мою искренность — не за то ты дело взялся… ну, просто сил у тебя нет, знаний… и пока не поздно, уходи обратно в термический цех. Я с охотой уступлю тебе место и снова стану помощником.

— Угу, — только и ответил Макар Рукавишников.

И вот теперь первым вызвал к себе в кабинет Лалыкина. Поднявшись ему навстречу, он усадил его в кресло против себя и печально сказал:

— Что ж, дорогой мой, интересы завода выше наших переживаний? Выше. А как же? Мы же с тобой сознательные…

Лалыкин подумал:

«Ага. Значит, мои слова дошли до него. Вот хорошо: себя он еще не потерял», — и вслух:

— Правильно. Правильно, Макар Савельевич: интересы завода выше всех личных переживаний.

— Точно. И ты не обижайся: раз тебе цех не по плечу — уходи.

Поворот для Лалыкина был настолько неожиданным, что он растерялся. А Макар Рукавишников, назначив на место Лалыкина Степана Яковлевича, стал говорить всем:

— Мы с ним не в ладах, с Петровым. Да, да. Знаю. Но для меня главное — интересы завода, а не личные переживания, как у некоторых карьеристов. А Лалыкин ленив на работу.

Николай Кораблев знал Лалыкина как прекрасного инженера, и когда ему сообщили, что тот Рукавишниковым снят с работы, он возмущенно произнес:

— Ну, это уже слишком, — и написал наркому письмо, настойчиво советуя освободить Макара Рукавишникова от обязанностей директора моторного завода.

Узнав об этом, Макар Рукавишников, протянув: «Тю-ю», сам написал наркому, жалуясь, что Николай Кораблев «подкапывается под мой авторитет». Несколько дней тому назад, получив телеграмму о том, что из наркомата выехала комиссия, он снова заперся в кабинете и, выпив залпом стакан водки, сказал:

— А те бюрократики пускай хорохорятся, — и полез в стол за «аргументами». Затем тихо рассмеялся тому, что скрыл телеграмму, ничего не сказав о ней Николаю Кораблеву. — Вот этому умнику комиссия и свалится, как гора на плечи, тогда он и повертится, как карась на сковородке. — И вдруг ему самому стало так же страшно, как бывает страшно человеку, который, не рассчитав своих сил, далеко уплыл в открытое море и тут, почувствовав, что силы покидают его, перевернулся, лег на спину, видя над собой только голубое небо, а вокруг себя — всепоглощающее море.

Все были в сборе: заместители Рукавишникова, инженеры, мастера, в том числе Иван Кузьмич и Степан Яковлевич. Сегодня все пришли без опоздания, а иные даже раньше назначенного времени: одни шли, как на необычайное зрелище, другие с тоской — чем все это кончится.

Вскоре вошла и комиссия во главе с инженером Александровым, человеком лет под шестьдесят, таким высоким, сгибающимся в талии, как складной нож. Поклонившись всем, он сел в уголок дивана и зоркими серыми глазами начал всматриваться в каждого и особенно в Николая Кораблева и Ивана Ивановича. В Ивана Ивановича он всматривался как-то по-особенному тепло, словно говоря: «Я рад видеть вас».

Второй член комиссии по фамилии Сосновский, прихрамывающий на правую ногу, с приятной улыбкой, обнажающей крупные белые зубы, переходил с места на место, поскрипывая протезом и посматривая на всех любопытными глазами, тоже как бы говорил: «Экие милые вы тут стали».

Третий член комиссии был Едренкин, тот самый Едренкин, который всучил Ивану Кузьмичу и Степану Яковлевичу билеты на пароход. Он сидел так, как будто кто его подкалывал снизу, и совершенно не признавал ни Ивана Кузьмича, ни Степана Яковлевича. С лица он был бел, будто кремовое пирожное; черная холеная борода оттеняла эту белизну особенно резко, выделяя крупные навыкате глаза, прямой красивый лоб. «Как похож на ассирийца», — глядя на него, подумал Николай Кораблев.

Едренкин сидел, вертелся, кого-то отыскивал и, казалось, был страшно заинтересован порученным ему делом. Но никто из присутствующих не знал, в какой печали находился Едренкин. Дело в том, что он из Москвы привез шесть пар резиновых галош, шестнадцать кусков мыла («детское» было выведено на кусках), восемь килограммов чайной соды и три костюма, намереваясь все это здесь «спустить» на крупу, муку, масло, сало. И сегодня, рано утром, переодевшись в старенькое пальто, он вышел на местную толкучку, поменял довольно выгодно галоши: «детское» мыло и соду, но на костюмы не оказалось покупателей. Был только один — такой чернявенький, который предлагал сделку не настолько уже выгодную, но во всяком случае подходящую. Едренкин заупрямился. Заупрямился и теперь страшно раскаивался: костюмы никто не брал, а чернявенький человек куда-то скрылся. Едренкин уже несколько раз бегал на толкучку, и вот сейчас, рассматривая людей в кабинете, он отыскивал крупными бычьими глазами того чернявенького человека, которому готов был тут же сказать: «Ну, родной мой, возьми… костюмы-то. Невыгодно, да не везти же мне их обратно в Москву, будто дрова в лес».