План был обстоятельный, но очень громоздкий, пространный. Читал его Рубин так же, как и говорил, — наставительно и сухо, изредка бросая на ребят строгие взгляды исподлобья. Ребята слушали-слушали его и начали роптать.

Первым не выдержал Вася Трошкин. Он заглянул в тетрадь, по которой читал Рубин, и, увидев, что читать ему еще много, выразительно присвистнул сквозь зубы.

Рубин оторвался от тетрадки и строго посмотрел на Трошкина.

— Я тебе выношу замечание.

— А так нельзя говорить: «выношу замечание», — между прочим заметил Борис.

— Почему нельзя? — спросил Рубин. — Можно!

— Нет, нельзя! — теперь уже всерьез оказал Борис. — Замечание делают, а выносят выговор.

— А я утверждаю, что можно! — стоял на своем Рубин.

— Зря утверждаешь и зря упираешься! — поддержал Бориса Витя Уваров. — Конечно, нельзя, неправильно!

Но Рубин, с непонятным и удивившим всех упрямством, уперся на своем и никак не хотел признать своей ошибки. Шум нарастал, и, чтобы восстановить порядок, Рубин повысил голос.

— Трошкин, тише! А то…

— Что «а то»? — напружинился весь и сжал кулаки Вася. — Что ты из себя изображаешь?

Рубин посмотрел на него своими строгими, немигающими глазами, а Вася в ответ на это вдруг скорчил гримасу.

— Трошкин! Я удаляю тебя с собрания! — строго сказал Рубин.

— Удаляешь! Здрас-сте!

Вася Трошкин собрал книги и, хлопнув дверью, вышел из класса. Через минуту дверь отворилась, из нее выглянула вихрастая голова Васи и раздалось кошачье «м-мяу-у-у».

Собрание было сорвано.

Рубин ни словом не обмолвился об этом с Полиной Антоновной, а она, узнав о случившемся, вскипела:

— Как это получилось?

— Ребята несознательные — так и получилось. Разве это комсомольцы?

— А почему вы не посоветовались? Почему вы тайком от меня назначили собрание?

— Я не тайком. Я согласовал это с комитетом… А потом… В конце концов, Полина Антоновна, это же моя работа!

— Да, но ваша работа есть в то же время и моя работа! Мы оба воспитываем коллектив! — заметила Полина Антоновна.

В ответ — лишь молчаливое пожатие плечами, взлет бровей и усмешка, означающая: «Как посмотреть!»

Потом получилось так: они договорились о проведении комсомольского собрания, а ребята не пришли.

— В чем дело? — спросила Полина Антоновна Рубина.

— Я им не сказал.

— Почему?

— Забыл… Извините.

Но Полина Антоновна не была уверена, действительно ли Рубин забыл или нарочно не сказал, чтобы лишний раз показать свое «я».

«Я», казалось, было главным пунктом, на котором сосредоточивалось все внимание Рубина. Полина Антоновна начала понимать это по мере того, как стала внимательнее присматриваться к нему. Ей не хотелось слишком активно вмешиваться в жизнь комсомольской организации, но и лишить ее всякого контроля со своей стороны она считала невозможным. И каждый раз при попытке вмешаться в комсомольские дела Полина Антоновна чувствовала скрытое сопротивление рвущегося к чрезмерной самостоятельности секретаря. Сопротивление это было не всегда таким явным и таким откровенным, как в случае с собранием, но всегда она замечала настороженный взгляд, видела характерную жесткую складку тонких, немного презрительных губ Рубина и без труда разгадывала уловки, которыми он упорно старался защитить свою независимость. И вообще его понравившееся сначала Полине Антоновне упорство настолько явно стало переходить в упрямство, что кто-то из классных острословов назвал его «цельнометаллическим человеком».

Другое столкновение с Рубиным произошло у нее из-за новой затеи, которую он с таким же упрямством решил отстаивать. Рубин потребовал от старосты, Феликса Крылова, чтобы тот представлял ему еженедельные сводки об успеваемости класса.

Феликс попробовал сопротивляться, но Рубин сломил это сопротивление самым крепким и, по его мнению, неотразимым доводом:

— Я — политический руководитель класса, и ты должен меня слушаться. Тебе дали указание — выполняй. Не выполнишь — на комитет!

Феликс был не из боевых натур. Круглолицый, добродушный, с пухлыми мягкими губами и мягкими чертами лица, он любил мир, любил ладить со всеми и старался ни с кем не обострять отношений. Шло это у него от его семьи, в основе своей от чего-то доброго и хорошего: он сам стремился делать все хорошо, добросовестно, сам готов был любому помочь, отозваться на любую просьбу, на любую нужду и считал само собой разумеющимся, что и другие должны отвечать ему тем же. Ну, а если не отвечают, что ж, он обойдется и без этого, — ребят все равно не заставишь, с ними не справишься, получится только ссора. А ссориться он не любил.

Поэтому своим положением старосты класса Феликс тяготился и относился к нему по существу формально: лишь бы соблюдался видимый порядок, а как — в конце концов неважно.

Было, например, установлено, что дежурные после урока должны убирать мел, иначе ребята сбросят его на пол, растопчут, загрязнят пол. Так оно и получалось, и из-за грязного пола несколько раз задерживалось начало уроков: учителя отказывались войти в класс, пока он не был приведен в порядок. Эти случаи обсуждались на классных собраниях, к ответственности привлекались как провинившиеся дежурные, так и староста. Дежурные поднимались один за другим и произносили свое обычное: «Я больше не буду», а Феликс беспомощно разводил руками.

— Ребята не слушаются… Я им говорил, а они не слушаются.

Феликс пробовал требовать, даже пытался повысить голос, но у него ничего не вышло, и он выбрал другое: он стал сам убирать мел после урока.

Понятно, что при таком мягком и покладистом характере противостоять Льву Рубину Феликс никак не мог.

Да и трудно было противостоять Рубину. Властный, настойчивый, упорный, Лева с детства привык, что ему все и во всем подчиняются: он — старший, он — единственный сын, он привык к услугам матери, к услугам младшей сестры и к снисходительности отца, крупного юриста, который прочил сыну тоже большую юридическую карьеру и полушутя, полусерьезно называл его будущим прокурором. Еще ребенком «будущий прокурор» объявлял голодовку и готов был целый день ничего не есть или, отвернувшись к стене, ни с кем не разговаривать, если ему что-нибудь не нравилось, что-нибудь было не по нем.

Он знал, что, рано ли, поздно ли, ему уступят, сдадутся и все будет так, как хочет он. И ему уступали, сдавались, и все в семье делалось так, как он хотел.

— Лева, иди завтракать! — зовет его мать.

Лева молчит.

— Лева! Иди завтракать!

Лева не отвечает, как будто не слышит.

— Лева!

— Ну?

— Иди завтракать!

— Сейчас!

Проходит две, три, пять минут.

— Лева! Да придешь ты в конце концов завтракать?

— А что ты кричишь?

Он делает вид, что ищет какую-нибудь книгу. Проходит еще пять, десять минут, и мать, еле сдерживая душевную боль, еще раз делает попытку пригласить к столу своего первенца.

— Лева! Завтрак стынет, мне надо уходить!.. — просительно говорит она.

— Да нужно же мне найти книгу! — раздраженно отвечает сын и, выдержав еще приличную, по его мнению, паузу, идет мыть руки и, наконец, садится за стол.

Поступив в школу, Рубин после нескольких схваток с ребятами понял, что ребята — не мать, капризами их не возьмешь и своей воли не навяжешь.

Но он понял и другое: школа есть школа и самое главное в ней — учение. Школа, в которой учился Рубин, была крепче и слаженней, чем та, из которой пришел Борис. Классная руководительница в ней упорно работала над тем, чтобы поднять успеваемость и вывести свой класс на первое место. Одним из главных лозунгов ее в этой работе было: «Равняйся на лучших!»

Но все имеет оборотную сторону, и этот правильный сам по себе лозунг незаметно повернулся для Рубина своей обратной стороной: «Смотрите, как учится Рубин!.. Смотрите, как ведет себя Рубин!.. Смотрите, как выступает Рубин!»

И Рубин старается учиться, старается выступать, старается вести себя как можно лучше. Рубин напрягает все силы, хотя иногда ему бывает и очень нелегко.