Борису это понравилось, и, похлопав Сухоручко по плечу, он сказал:
— Молодец, Эдька! Ты хороший товарищ!
Решив, что теперь все устроено, ребята стали расходиться. С Витей остались Борис, Игорь Воронов и Сухоручко.
Пошли искать сапожную мастерскую. Но их ждало разочарование: приемщица сказала, что ботинку нужен капитальный ремонт, и назначила самый невероятный срок — неделю.
— А ну их! — ругнулся Игорь. — Пошли ко мне. Сами починим.
И действительно, Игорь нашел у себя гвозди, молоток. Они долго возились, но общими усилиями с грехом пополам «крокодилью пасть» в Витином ботинке заделали. Их работу на другой же день заметила Витима мать и удивилась:
— Витек! Что у тебя с ботинками?
Пришлось сочинять целую историю о том, как они вчера ходили на экскурсию в зоопарк, как подвернулся под ноги камень, оторвалась подметка и как уличный «холодный сапожник» наскоро подбил ее.
— Что же это за сапожник? — мать покачала голевою.
А потом пошла в школу и поинтересовалась:
— Я вас хочу спросить, Полина Антоновна: что-то у наших ребят экскурсий много проводится.
— Каких экскурсий? — удивилась Полина Антоновна.
— Да разных. То туда, то сюда. А на днях в зоопарк экскурсия была. Мой Витек даже ботинки там разорвал.
Полина Антоновна проверила у одного учителя, у другого, у третьего: не было никаких экскурсий в восьмом «В» за это время. Она повела настоящее строгое следствие и все разузнала. Теперь, когда она говорила с ребятами в классе, у нее уже не было ни улыбки, ни грустной нотки в голосе. И теперь она не предлагала подумать, а спрашивала, упрекала и предъявляла требования.
— Вы можете увлекаться игрой. Но если при этом вы хотите всех обманывать, я с этим не примирюсь! Ведь мы договорились: закон нашей жизни — правда. Ложь — это худшее, что может быть в человеке. А я, я уважать вас хочу!
Но больше всего она обрушилась на Бориса.
— Вы капитан, вы организатор всего этого безобразия, вы в первую очередь и отвечаете за него. Да, вы! — глаза ее горели гневным, непримиримым огнем. — И вы не впервые выступаете в роли такого организатора; очевидно, ровно ничего не вынесли из прошлого. Идите домой и не приходите в школу без родителей.
В школу пошел сам отец, и Борису пришлось снова держать перед ним ответ.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Борис боялся отца, но вместе с тем очень уважал его и по-своему гордился им. Гордость эту поддерживала большая конторская книга, на первой странице которой значилось:
«Посвящаю детям моим.
Возможно, на будущее в жизни для них будет полезно вспомнить про жизнь отца в годы этой войны».
Федор Петрович был парторгом батареи, которая прошла путь от Москвы до Берлина. На клочках бумаги он всю войну вел записи и, придя домой, долго переписывал их в эту самую конторскую книгу в сером переплете.
Борис не раз перечитывал ее, и всегда за короткими, сухими записями: «Форсировали Вислу», «Форсировали Одер», «Подходим к Берлину», — вставали перед ним картины боев, виденные когда-то в кино, вычитанные в книгах и во много раз усиленные и дополненные воображением. И тогда он слышал, как разрывались снаряды, пикировали бомбардировщики, гремело «ура», и видел красное знамя победы над полуразрушенной крышей рейхстага…
Но особенное впечатление произвело на Бориса письмо, которое он получил от отца с фронта и которое хранилось у него до сих пор. Оно воскрешало то время, наполовину уже забытое Борисом.
Все, что было до войны, у Бориса исчезло из памяти, — все как бы закрылось картиной, которую он увидел, когда они первый раз бежали с матерью в бомбоубежище. Даже тот день, когда они провожали отца на фронт, остался в памяти не таким ярким.
Ночное небо, исполосованное рыскающими лучами прожекторов, разноцветный пунктир трассирующих пуль, жесткий кашель зенитки где-то совсем рядом, на крыше, и суровый голос дежурного, раздавшийся над ухом зазевавшегося мальчугана:
— Быстро! Сюда! Вниз! Не оступитесь — порог!
Борису удалось выскользнуть в темноте из бомбоубежища. Этим он причинил много волнений матери, но зато и многое увидел. На его глазах зажигалка упала в кузов стоявшей во дворе автомашины и, выброшенная смело вскочившим туда парнем, догорала потом на земле холодным белым пламенем.
Больше убегать из бомбоубежища Борису не удавалось. И он сидел в голубоватом полумраке убежища и слушал рассказы седой одноногой женщины на костылях. Это была старая большевичка, которая в гражданскую войну потеряла ногу. Она каждую ночь приходила в бомбоубежище, вела беседы, разговаривала с женщинами, и ее спокойный негромкий голос заставлял забывать о том, что делается там, наверху…
Потом — эвакуация, жизнь в колхозе, работа там и возвращение в Москву, ожидание писем от отца и сводки Совинформбюро, сбор железного лома, работа всем классом на почте по сортировке писем, замирание сердца, когда на экране кино «нашим!» приходилось туго, и торжествующие клики при виде бегущих фашистов, и буйная радость при каждом новом салюте…
Картину «Секретарь райкома» Борис вместе с Сенькой Бобровым смотрел в течение двух дней семь раз подряд, купив всего-навсего два самых дешевых билета — по одному билету на день. Как только кончался сеанс, они ныряли под стулья и сидели там, пока в зал не начинали входить новые зрители.
А игры?.. Больше всего играли в войну. До драки спорили о том, кому быть «нашими», кому фашистами, выслеживали воображаемых шпионов, ходили двор на двор и устанавливали знамя победы на завоеванном сарае.
Были и другие игры. Один раз, например, возник вопрос: что, если разжечь огонь в водосточной трубе, — пройдет ли дым по этой трубе вверх, до самой крыши, или не пройдет? И, чтобы не спорить зря, решили испробовать.
Бориса поставили на пост и дали ему в руки детскую дудку.
— Как дядю Степана увидишь, так дуди!
Дворник, дядя Степан, был ребячьим врагом. Он вечно торчал на дворе и всегда и во всем мешал. Самым неожиданным образом он оказывался везде, где ребята его совсем не ждали, и обязательно разрушал все их затеи.
Но на этот раз его не было видно, и Борису это показалось скучным. Он стоял-стоял и от нечего делать задудел в свою дудку. Ребята всполошились и, не успев решить вопрос, пойдет ли в конце концов дым в водосточную трубу, разбежались. А когда выяснилось, что это была ложная тревога, Бориса избили.
— Какой же ты часовой после этого? — пренебрежительно сказал Сенька Бобров.
Сенька и втянул его в злосчастную игру — в расшибалочку. Теперь он, кажется, парень как парень, говорит — на завод поступает, учеником слесаря-инструментальщика. А тогда это был первый заводила во дворе, как старый боец, покрытый шрамами и синяками. Рыжий, конопатый, со вздернутым задорным носом и крепкими кулаками, Сенька весь был в чернильных пятнах: чернила на шапке, чернила на носу, чернила на рубашке, чернила на коленках. Барышник и спекулянт, он вечно что-то менял, что-то покупал и продавал: какие-то гайки, картинки, елочные игрушки, марки и цветные карандаши. Кроме того, он был спорщик и нахал, всегда норовил обмануть и чуть что — тут же пускал в ход кулаки. Играя с ним, Борис всегда оказывался в проигрыше и, чтобы рассчитаться с Сенькой, вынужден был однажды стащить у матери десять рублей.
Борис точно сейчас помнит это тяжелое время — как мать узнала о пропаже денег, как замерло у него при этом сердце, как она допытывалась, куда он девал деньги, плакала и обещала отстегать его ремнем. И лучше бы она отстегала, чем сделала то, что сделала. Она написала письмо отцу на фронт, и вот Борис получил от него ответ. Вот он, исписанный карандашом лист бумаги. Борис бережет его, запрятав в потайную тетрадь, и теперь, снова размышляя о себе и о своей жизни, развертывает и читает.
«Здравствуй, милый сынок Боря!
Шлю я тебе свой фронтовой родительский привет, хорошее пожелание в твоей детской жизни. Милый сынок, ты сейчас, наверное, на летних каникулах. Это хорошо, но не забывай и книжки, почаще заглядывай в учебники и меньше занимайся баловством, особенно не играй в расшибалку и не занимайся курением, потому что мамке и некогда, может, досмотреть за тобой. А я на тебя всегда надеялся, даже когда был в боях и жизнь была на волоске. Я всегда думал, что если меня убьют, то у меня растет хороший сынок, примерный во всем. Я, конечно, и сейчас в это верю, что ты у меня будешь умным сынком.
Но когда я узнал, что ты позволил себе взять без спросу у мамки деньги на какую-то там расшибалочку, мне стало очень больно, — это плохое начало твоего детства. После этого возьмешь на табак, а там на карты, а дальше и всю мамкину сумку. Так, милый сынок, можно дойти путем этого баловства до очень нехорошего и всю свою жизнь погубить с самого начала.
Вот, милый сынок, ты, может, и обидишься на меня, когда прочитаешь это письмо, но я тебя прошу: не обижайся. Я пишу это письмо, и у меня слезы на глазах. Боря, пойми, что я на войне защищаю родину свою для того, чтобы всем советским детям в будущем жилось хорошо. Мы идем под градом пуль и снарядов; и бомбежки с воздуха, и танки на нас пускают, и все же мы отбиваем все эти атаки и сами идем и гоним врага со своей земли. Может, меня убьют завтра, и все мы на это идем, и я хотел бы тогда умереть и знать, что у меня остался хороший юнец, он будет помогать мамке и будет продолжать то, за что погиб его отец. А что, если я вернусь и меня встретят чужие мальчишки и скажут: «Дядя Федя, а ваш Боря — хулиган и вор». Как мне это будет тяжело и горько переживать! Ведь никогда из нашего рода Костровых не было воров. Ты сам знаешь: дядя Ваня — инженер, механик, дядя Петя тоже инженер по строительной части, сейчас сапером воюет, тетя Катя — агроном, а я литейщик, рабочий человек. Все — Костровы, и все свое дело делают, и никогда мы своей фамилии в грязь не роняли. И ты тоже Костров, и тебе нужно быть честным человеком.
Ну, сынок, я думаю, что прочтешь это письмо и все поймешь и дашь мне ответ, в котором скажешь, что больше этого делать не будешь.
Теперь прощай, сынок, расти быстрей. Получишь это письмо — прочитай его не один раз и береги, пока жив. Приеду — спрошу.