Ну, еще бы Полине Антоновне не помнить этот перепугавший ее тогда случай во время прогулки по замерзшей Москве-реке!
— А помните, Полина Антоновна, как я шпаргалку в парте на экзамене забыл, а вы нашли?..
Ну конечно, Полина Антоновна помнила и это! Она помнила все, что вспоминали эти расшалившиеся взрослые, у которых дети иногда уже учатся в младших классах и, может быть, сидят на этих же самых партах. Вспоминали и тех, кого не было сейчас на встрече: кто погиб на войне, кто работает где-то в Сибири, тот женился, та вышла замуж и уехала с мужем за границу. Вспоминали былые шалости, проделки, кто в кого влюблялся, кто с кем дрался.
С другими Полина Антоновна встречалась случайно или на улице или в театре, не всегда даже узнавая в солидных мужчинах и разнаряженных женщинах тех, с кем ей приходилось воевать из-за невыученного урока.
Но всегда, в каждом выпуске, у Полины Антоновны находились один-два человека, которые на всю жизнь оставались ее друзьями. Это были те, в которых она заметила когда-то искру таланта, раздула ее, развила в них любовь к математике, и математика стала для них делом жизни. Они не забывали свою учительницу, приходили к ней домой, писали ей письма, сообщая о своих успехах: тот поступил в аспирантуру, тот уже защитил диссертацию, а тот задумал книгу и хочет посоветоваться со своей учительницей.
Одним, самым молодым, из таких ее друзей был Женя Волгин, учившийся теперь в университете, — невысокого роста коренастый юноша с большим лбом, нависшим над маленькими, острыми, глубоко сидящими глазами. Рассказывая о своих делах и занятиях, он говорил быстро, беспорядочно, точно мысли у него набегали одна на другую. Но это был один из многих психологических парадоксов, с которыми Полине Антоновне приходилось сталкиваться, — за беспорядочностью речи скрывалась ясная и точная мысль и большая одаренность в области математики.
В то же время Женя был неплохим рассказчиком: он умел тонко подметить деталь, ярко охарактеризовать человека, увидеть смешное в жизни и хорошо это смешное передать. Слушая его рассказы об университете, о профессорах и студентах, Полина Антоновна очень ясно представляла себе и студента с вихром на макушке, прозванного за это «Спиралью Архимеда», и профессора, который смешно шевелил губами и вставной челюстью, дожидаясь тишины в аудитории.
Однажды она встретила Женю в вагоне метро. Он стоял у противоположной выходу двери, невидящим взглядом смотрел перед собой, а потом стал торопливо набрасывать на клочке бумаги какие-то математические знаки.
— Женя! Это вы? — окликнула его Полина Антоновна.
— Ох, Полина Антоновна! — обрадовался Женя. — Простите, пожалуйста, я вас не заметил!.. Здравствуйте!
— По-моему вы сейчас вообще ничего не замечали, — улыбнулась Полина Антоновна. — Что это у вас? — она указала глазами на его записи.
— Да так! — смутился Женя. — Кое-какие мыслишки пришли…
Полина Антоновна попросила его выкроить время и зайти к ней на математический кружок.
— С удовольствием, Полина Антоновна! Для вас — с удовольствием! — согласился Женя.
— Зачем же для меня? Для дела! Чтобы ребята, любители математики, воочию, уже во плоти, увидели свою перспективу. Понимаете?
— Ну, тем более! Обязательно!
Действительно после этого Женя стал частенько бывать у нее на кружке, и теперь Полина Антоновна, воспользовавшись отсутствием мужа, дотащилась до телефона, позвонила Жене Волгину и попросила его замещать ее в кружке на время болезни.
Над теми же самыми вопросами думал и Борис. Разговор с Полиной Антоновной показал, как много неразрешенных вопросов и недоделанных дел остается у него на руках. Раньше они его не беспокоили — была Полина Антоновна, и все как-то шло само собой. Теперь положение менялось, — теперь нужно было все решать самим. И не только решать. Нужно, чтобы все намеченное было сделано, и нужно что-то наметить на будущее. И нужно, чтобы не снизились ни дисциплина, ни успеваемость, ни работа кружка, чтобы все шло тем же темпом и тем же чередом, как и раньше. Нужно в конце концов доказать всем, кто объяснял успехи их класса работой и влиянием Полины Антоновны, что во всем этом свою роль играет и коллектив, показать, что класс теперь действительно коллектив.
В том числе нужно было решить так и не решенный с Полиной Антоновной вопрос о приеме Сухоручко в комсомол. Борис попробовал посоветоваться об этом в школьном комитете, там ответили:
— А что мы можем сказать? Вам видней! Решайте сами!
А как решать? Мнения членов бюро разделились. Игорь был категорически против, Витя Уваров — за. Но Витей Борис был в последнее время вообще недоволен: говорит хорошо, а делает мало. К мнению Вити он поэтому относился настороженно. Но главное — сам он не знал, как поступить. Перед ним встал как раз тот вопрос, по которому он в свое время спорил с Рубиным: кого принимать в комсомол? Ответ на этот вопрос у него теперь был: надежных — вот кого нужно принимать в комсомол. Пусть не «идеальных», но надежных — тех, в которых уверен, которые не подведут, которые будут идти дальше, вперед. Но как узнать, как решить и проверить, оправдает ли Эдуард Сухоручко эти самые надежды, или загрязнит и опорочит комсомольскую честь?
Решить этот вопрос помог ему сам Сухоручко. Кончалась четверть, все у него на этот раз было благополучно, не хватало только двух чертежей. Один он понатужился и сдал, а с другим сфальшивил. Он выпросил у Димы Томызина его чертеж, якобы затем, чтоб посмотреть, подчистил на нем подпись и отметку преподавателя и сдал за свой. Дима сначала растерялся, а затем поднял скандал.
— Я тебе давал?.. Я тебе давал? — губы у него дрожали, и руки, сжатые в кулаки, были судорожно вытянуты вдоль туловища, точно он делал усилие, чтобы сдержаться и не броситься на Сухоручко.
Этот случай разрешил все колебания Бориса: своей руки он за Сухоручко не поднимет. Так же рассудили и ребята.
— Ну что из того, что он без двоек учится? — говорили они на комсомольском собрании. — В комсомол мы не по одним отметкам принимаем.
Сухоручко попытался объяснить историю с чертежами ссылкой на честь класса. Он это сделал якобы для того, чтобы своей недоработкой не снизить общий процент успеваемости класса за четверть.
— А кого ты спросил, нужен нам фальшивый процент или нет? — сказал Борис. — Ничего ты, значит, не понимаешь ни в своей собственной чести, ни в чести класса. Я буду голосовать против!
Игорь Воронов посмотрел на вопрос с другой стороны.
— А когда он подает заявление?.. Половина последнего года. А там — вуз. А где он раньше был? И для чего он подает теперь? Чтобы в вуз комсомольцем прийти? Это карьеризм! А карьеристам в комсомоле тоже не место!
Слова Игоря особенно обидели Сухоручко. И когда было вынесено решение воздержаться с приемом его в комсомол, он быстро вышел, хлопнув на прощание дверью.
Полина Антоновна надеялась скоро поправиться и выйти на работу, но ей стало хуже, пришлось лечь в больницу. Вместо нее классное руководство временно было поручено Николаю Павловичу, учителю химии, который отнесся к этому делу, как к временному, — формально.
Борис это сейчас же почувствовал: ответственность за класс ложилась на него — и за дисциплину, и за успеваемость, и за всю его работу.
Среди мероприятий, намеченных в последнем разговоре с Полиной Антоновной, особое место занимало участие класса в избирательной кампании. Тогда же они наметили и форму этого участия — решили подготовить литературно-музыкальный монтаж на тему «Две демократии». К участию в нем нужно было привлечь и девочек.
Но отношения с девочками, особенно после выступления Рубина и возникшей в связи с ним перепалки, стали заметно портиться: то девочки были недовольны мальчиками, то мальчики предъявляли ответные претензии к ним. На страницах «Нашей дружбы» то и дело появлялись дискуссионные статьи: «Так ли мы дружим?», «Сотрудничать так сотрудничать», «О дружбе вообще и в частности». Претензии бывали крупные, бывали и мелкие, основанные на недоразумениях, но каждая из них играла роль песчинки, попавшей в механизм.