— Ладно, это я понимаю. И в меня стреляли из леса, когда я два года тому назад в Соосилла был уполномоченным по хлебозаготовкам. Как-то я могу понять, почему не дрверяют мне. Жена за границей, сам воспитанник восьмой школы Лайдонера и Резка[14]. В бою пуля не делала различия между правоверными и попутчиками… Но почему преследуют вас?

Так Роогас не говорил еще ни с кем. Подобные мысли он всегда хранил при себе. Даже тогда, когда он в присутствии чужих иронизировал над собой и тем, что его возмущало, проклинал и ругался. Но сейчас он говорил обо всем, что накипело у него на сердце.

Трудно было Пыдрусу ответить на вопрос Роогаса. Очень трудно. Он и сам многого не понимал.

— Я думаю, чуточку по-другому, — задумчиво сказал он. — Тому, что меня сейчас… бьют, я не очень-то удивляюсь. Значит; не сделал того, чего от меня ожидали. Субъективно хорошие устремления объективно совсем не обязательно дают положительные результаты. Не хватило способностей, и в некотором отношении я, возможно, действительно не был принципиален. Кто знает… Зато вы всегда успешно выполняли свои обязанности.

Роогас взволнованно посмотрел на него.

— Вы говорите это серьезно?

— Серьезно.

— Вы знаете, что моя жена сбежала за границу?

— Это я слышал от вас еще в сорок седьмом году.

— И, несмотря ни на что, вы так считаете?

— Конечно.

— Разве не все коммунисты думают одинаково?

— В Вильянди вас освободили от работы?

— Я не хотел причинять неприятности товарищу Лапетеусу. Он рекомендовал меня. Я ушел из леспромхоза по собственному желанию. Догадался, что меня ожидало. Решил на этот раз быть умнее.

— Лапетеус знал, что вы сами уходите с работы?

— Я говорил ему. Он посоветовал мне подумать еще.

Пыдрус едва не выпалил, что он на месте Лапетеуса просто обругал бы Роогаса за паникерство и принял бы меры, чтобы заявление об уходе осталось без последствий. Но не сказал этого.

И кто знает, как он сам поступил бы? Может быть тоже вздохнул бы облегченно? И так ли уж необдуманно действовал Роогас? Пыдрус не был уверен ни в чем.

И вообще он, казалось, потерял почву под ногами.

— Вы… напрасно поторопились.

Половинчатые, бессильные слова. Он и сам понимал это.

— В сорок седьмом году я не годился ни в армию, ни в школу.

— По-моему, вы годились туда и туда, — сказал Пыдрус и подумал, что Юрвен и ему подобные не имеют права так подозревать людей и отталкивать их.

Роогас долго молчал. Молчал и Пыдрус. Каждый был занят своим.

— Не зайти ли нам все же куда-нибудь?

На этот раз Пыдрус согласился.

В маленьком и грязноватом буфете, где пахло пивом и щами, Роогас неожиданно спросил:

— Вы дали бы мне рекомендацию для вступления в партию?

И когда Пыдрус ответил не сразу, Роогас сказал:

— Я не всерьез. Чувство реального я еще сохранил.

Роогас никому не говорил, не сказал и Пыдрусу, что в сорок седьмом году, за несколько дней до получения приказа о демобилизации, он уже написал заявление и собирался было попросить у Пыдруса рекомендацию. Но после демобилизации похоронил это намерение. Не сомневался, что его заявление отклонят. Теперь он, конечно, не думал о вступлении в партию.

— Я дал бы, — чуть слышно произнес Пыдрус. — Но сейчас моя рекомендация недействительна. Позавчера первичная организация исключила меня из партии.

— Извините, — пробормотал Роогас.

«Почему Роогас извиняется?» — подумал Пыдрус. Одновременно он упрекнул себя за то, что сказал Роогасу об исключении из партии. Теперь он неправильно поймет его. Взволнованно сказал:

— Самое важное, чтобы мы чувствовали себя коммунистами. И оставались бы ими в любой обстановке.

Майор Роогас понял, что прошедшие события сделали его болезненно чувствительным. Многое изменилось, и теперь его добровольный уход из милиции был бы просто паникерством, подтверждением того, что он не хочет снять сужающие кругозор наглазники. Уже сам факт, что четыре года тому назад ему предложили пойти работать в государственную автоинспекцию, подтверждает: к нему относятся без какого бы то ни было предубеждения. Будь он помоложе, он мог бы снова стать военным.

Разумом он понимал все. Но в подсознании что-то насторожилось. И это что-то мешало. Сегодня оно препятствовало ему вступить в партию, порой советовало помолчать, это что-то нашептывало ему — смотри, ты все еще только майор, майор милиции.

Это были дрянные мысли. Роогас ненавидел неожиданно возникавшие порывы пессимизма, но до сих пор не в силах был избавиться от них. Удастся ли ему это когда-нибудь, он не знал. Но избавиться от них хотел.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Так Реэт его еще не целовала.

Лапетеус полулежал на сиренево-лиловом диване за сиренево-лиловой дверью, опираясь на груду подушек различного цвета и размера. Реэт склонилась над ним.

— В облисполкоме ты не должен повторять ошибку, которую делал в нашем министерстве, — прошептала она, по-детски вытягивая губы.

Лапетеус обнимал ее мальчишески узкие бедра.

— Кто из нас без ошибок, — сказал он и ощутил, что сейчас Реэт совсем иная, чем обычно. Теплее, естественнее, душевнее.

Реэт продолжала шептать:

— Не делай всего сам, загружай подчиненных.

Лапетеус улыбнулся.

— Ты замечательная!

Реэт снова поцеловала его. Он крепко прижал ее к себе.

— Какой ты… горячий, — она вырвалась из его рук и скрылась в соседней комнате.

Лапетеус подумал, что и сегодня все окончится, как всегда. В этот момент он презирал Реэт. Ее обманчивые поцелуи, ужасающее самообладание, притворство.

Она вернулась, одетая в утренний халат.

Лапетеус обнял ее.

Когда все осталось позади, Реэт призналась:

— Я ожидала этого так же, как и ты. С тех пор как первый раз увидела тебя. Я не хотела стать твоей любовницей. Я хотела тебя насовсем. Или теперь я больше не нравлюсь тебе?

— Ты нравишься мне все больше.

Эту ночь Лапетеус спал на сиренево-лиловом диване.

— Удивительно, что наши мечты никогда не исполняются, — говорила утром Реэт, утомленная ласками Лапетеуса. — Жаль, что партийным запрещено идти в церковь. Мы были бы красивой парой. Высокие стройные люди всегда составляют красивую пару. Ты во фраке, я в снежно-белом платье до самого полу. Церковь сверкает в огнях. Пастор суров и торжествен. Играет орган. За нами стоят подружки и шафера. Двенадцать пар. Почему-то я хотела бы, чтобы их было двенадцать. Я бы все устроила. Орган, пастора, шаферов во фраках и подружек в белых шелковых платьях. Но ты член партии, в церковь не смеешь и ногой ступить. Особенно теперь, когда тебя выдвинули. Но свадьбу я хочу. Шикарную свадьбу. И ты будешь во фраке, ладно, Андрес?

Лапетеус подумал, что они действительно были бы примечательной парой. Хорошо, что Реэт не требует церковного венчания. Она чертовски реально подходит к жизни.

— Фрак? Фрака я не надену.

— Разве вам нельзя носить фрак?

Наивность Реэт рассмешила Лапетеуса.

— Нельзя. И смокинг нам носить нельзя. Можно черный костюм. Но и его только в государственные праздники.

— Не смейся, дорогой. Все же это ужасно. Сделать таким прозаичным самый красивый момент в жизни женщины! Почему коммунисты не любят красоты, приподнятости, праздничности? Я всегда спорила с теми, кто презрительно говорят, что большевизм означает человека массы. Что отдельный индивид, со своей личностью, со своими радостями, заботами и страданиями, исчезает в массе. Даже персональная зарплата, которую ты теперь начнешь получать, подтверждает, что советская власть не стрижет всех под одну гребенку. Но все же вы остались прозаичными. Женщине нужна праздничность, почему вы этого не понимаете?

Лапетеус смотрел на груди Реэт. Он не ошибся, они действительно были девически упругими и округлыми.