У графа уже давно вошло в привычку при всяком удобном случае обращать на себя внимание какой-либо выходкой, ибо любой шаг его немедленно становился предметом разговоров и газеты расхваливали каждый графский поступок как проявление оригинальности. Поэтому он отделился от гостей, подошёл к Клотильде, опустился на одно колено и, театральным жестом взяв руку девушки, запечатлел на ней звучный поцелуй.

Неожиданная сцена растрогала некоторых чувствительных гостей, восхитила других, а у большинства собравшихся вызвала насмешливую улыбку. Однако это большинство тут же тщательно спрятало свои усмешки и принялось вторить шёпоту одобрения, нёсшемуся со всех концов гостиной.

Единственным человеком, открыто высказавшим своё мнение, был дон Матес, который громко и наставительно заявил:

— Какое проявление слабости! Видите, до чего страсть туманит рассудок! Такому человеку, как сеньор граф, не подобает нарушать строгие правила этикета. Даже сердечные порывы следует удерживать в рамках благопристойности.

— О дон Матео, вы слишком строги! — возразила ему некая сеньора, которой явно перевалило за пятьдесят, по которая благодаря умелому применению косметики, своей дородности, пухлым плечам, холёным рукам и точёной шее всё ещё выглядела прекрасно. — Граф был просто не в силах удержаться!

— Именно за это, сеньора, я и упрекаю его, — продолжал дон Матео, придавая голосу уже не столь суровую интонацию. — Люди его положения должны уметь владеть собой, ибо на них всегда смотрят сотни глаз и сотни ртов готовы высмеять их.

— Полно, дон Матео! Вы преувеличиваете. Поступок графа говорит лишь о его простодушии и добром сердце. Сразу видно, что он не высокомерный гордец и по-настоящему любит Клотильду.

— Да, уж за это я ручаюсь, — подхватил латинист с самой любезной улыбкой.

— Вот видите, дон Матео, — продолжала сеньора, — а ведь злые языки говорят, что граф женится на Клотильде ради денег…

— Ха! Это меня не удивляет: каждый плут уверен, что и все другие ничего не делают бескорыстно.

Время близилось к полуночи. Наиболее любопытные соседи всё ещё торчали у себя на балконах, довольствуясь на этом свадебном торжестве ролью зрителей, так как по своему положению в обществе они не могли претендовать на приглашение, хотя старинное семейство Армандес и дружило почти со всеми семьями, жившими поблизости. Стоявшие на балконах люди негромко переговаривались:

— Вас тоже не пригласили?

— А нам наплевать!

— Ну ещё бы! Ведь в дом принимают графа!

— Ясное дело.

— Я уверена, что списки гостей составляли не донья Луиса и Клотильда. Они такие добрые, что наверняка вспомнили бы о старых друзьях.

В этот миг Клотильда села в роскошную карету. Следом За ней начали рассаживаться по своим экипажам все приглашённые.

Вновь заняв место на мягком сиденье своей, удобной коляски, граф попытался разобраться в том, что же с ним происходит. Он ничего не понимал, в ушах у него раздавались какие-то странные звуки, в висках стучала кровь. Что это — сон или явь? Всего полгода назад, едва имея чем прикрыть наготу, он приехал сюда из Мексики, чтобы занять освободившуюся должность дона Хенаро. Два месяца прошло с того дня, как он впервые подумал о женитьбе! Однажды вечером, в сквере, где стояла статуя Нептуна, он увидел прекрасную, богатую женщину, ту женщину, которую искал.

В другой раз он прогуливался в том же сквере; небо было ясное и безоблачное; вдруг хлынул ливень; Клотильда и дон Тибурсио побежали, чтобы укрыться в ближайшем подъезде; он предложил им свой экипаж, они согласились. Прошло ещё несколько дней, и он впервые отправился к Клотильде домой, С тех пор его визиты стали ежедневными. Друзья вдоволь потешались над ним за это. Однажды он явился вместе с доном Матео и попросил у доньи Луисы руку Клотильды. И вот теперь он сидит в своей коляске, а впереди едет карета Клотильды; девушка украшена венком из флёрдоранжа, лицо её закрыто вуалью, роскошное белое платье усыпано бриллиантами и жемчугом, которые он ей подарил. Позади его коляски — экипажи, в которых сидят самые знатные люди Гаваны; они сопровождают его в кафедральный собор, где он обвенчается с Клотильдой и обретёт жену, о которой начал мечтать в тот день, когда солнце, проникая сквозь окна его спальни, нагревало в ней воздух и граф, нежившийся в постели, испытывал странную истому, которая настолько расслабляла его волю, что у него не хватало сил подняться с ложа.

Но позвольте, господа, неужели это тот самый Висенте? Какой ещё там Висенте! Вы что, спятили? События развернулись так стремительно и неудержимо, что, размышляя о них, граф испытывал головокружение и чуть ли не терял рассудок.

Вскоре экипажи, проехав по улице Сан-Игнасио, очутились на широкой и пустынной площади перед собором, чьи башни из тёмного камня вырисовывались в густой синеве звёздного неба. В мгновение ока свет фонарей рассеял мрак просторной площади, кареты вырвались из узкой улочки, где им поневоле приходилось ехать вереницей, и помчались наперегонки, чтобы раньше других оказаться у паперти собора.

Граф Ковео, всё ещё погружённый в размышления, поднял шторку на заднем окошке кареты, чтобы взглянуть, где они находятся.

— Приехали! — закричал он, нелюбезно ткнув локтем сидевшего с ним рядом секретаря.

Мрачный церковный фасад был озарён светом двух свечей, пробивавшимся из глубины небольшого дворика. Свечи горели на алтаре часовни, который был скрыт за квадратным щитом, похожим на экран камина. Из-за его краёв наружу вырывались пучки лучей, бросавших па мостовую тревожные тусклые желтоватые отблески.

Карета остановилась. Граф продолжал смотреть в окно. Высоко поднятые над экипажем фонари осветили стену одного из домов с колоннадой и сводчатым подъездом.

Дон Ковео уже собирался вновь поудобнее расположиться на мягких подушках сиденья, как вдруг заметил под высокой аркой освещённого подъезда огромную причудливую тень какого-то оборванца, опиравшегося на толстую суковатую палку. Чёрная фигура, отчётливо видная на освещённой стене дома, постепенно росла и, как магнит, притягивала взор графа. Вот палка сделалась гигантской палицей, рука, державшая её, чудовищно большой, а голова нищего, кое-как прикрытая изношенной шляпой, заполнила почти всё пространство под аркой.

И тогда граф увидел подле себя эту костлявую руку, громадная тень которой ложилась на стену: рука смиренно тянулась к нему, умоляя о подаянии. Эта старческая, худая, морщинистая рука, протянутая к нему, и её огромная чёрная чудовищная тень, видневшаяся на стене дома, вызвали у графа неприятное чувство.

— Бог подаст, братец, — сердито пробурчал дон Матео и негромко, сквозь зубы, процедил: — Вот наказание господне! Даже ночью от них покоя нет!

Когда же нищий повернулся к дону Ковео и просительно посмотрел на него робким и грустным взглядом, граф вздрогнул, увидев его болезненное, заросшее всклокоченной седой бородой лицо.

Глядя из своей роскошной кареты на нищего в жалких лохмотьях, удачливый аристократ почувствовал, как что-то словно огнём опалило ему грудь; ему почудилось, что бриллианты, украшающие его манишку, внезапно расплавились и теперь жгут ему тело. Он испытывал непреодолимое желание сорвать их и бросить в потную и грязную ладонь нищего. Ах, почему он не может дать волю своему порыву — это наверняка успокоило бы столь непонятно и нежданно пробудившуюся совесть! Никогда ещё он не был так потрясён видом бедности.

Нищий улёгся на земле между колоннами, положив голову на руки, заменявшие ему подушку.

Это происшествие сильно раздосадовало графа. Ему казалось, что он уже видел лицо старика, но где и когда? Нет, он не ошибся: это печальное и покорное лицо, отмеченное печатью нищеты, под леденящим дыханием которой всё вянет, ему, без сомнения, знакомо.

Пока дон Ковео был занят такими мыслями, карета, не без труда прокладывая себе путь среди других экипажей, добралась до входа в часовню. Сеньор граф спрыгнул на землю, подал руку Клотильде, и они двинулись вперёд между двумя почти ровными шеренгами гостей. Они шли, высоко подняв голову, гордясь друг другом и испытывая радостное удовлетворение при виде знатного общества, почтительно и торжественно замершего вокруг них.