— Замолчи, ты! — крикнул на него офицер по имени Герберт, отталкивая Лимюэла с дороги. — Ты ведь свою долю получишь.

— В чем нас обвиняют? — спросил Джон Саймон. —

Насколько мне известно, получить удар щашкой от руки землевладельца еще не составляет уголовного преступления. Или, может быть, я как — нибудь нанес оскорбление шашке?

— Нет, нет, вы только послушайте этого человека! — вырвалось у Лимюэла. — Вот он стоит в наручниках, и у него еще хватает наглости спрашивать, в чем он провинился!

— Вождям восстаний следовало бы быть умнее. Что толку протестовать, когда тебя привлекают к ответственности перед законом! — сказал майор.

— Никакого восстания не было, и вы знаете это. К счастью для вас, у нас не хватило дальновидности предвидеть, что вы пожелаете заняться нашим избиением.

— В частности, вы обвиняетесь в том, что десятого сентября текущего года вы, Джон Саймон Адамс, и вы, Алан Хьюз Ли, убили в Трошском лесу, близ Уэстли, Досайя Бледжли.

— Я их видел, собственными глазами видел! — поспешил заявить Лимюэл.

— Не забудь о телескопе твоего тестя, Лем! — сказал я. — Какое же ты гнусное человеческое отродье, братец! Придется мне серьезно пораскинуть умом на твой счет, хотя я никогда не был в ладах с умом. Если этим господам удастся вздернуть нас на висилицу и мой призрак явится в урочное или неурочное время под твое проклятое ложе, уж я тебе поиграю на арфе! Не вздумай тогда просить и молить меня, я все равно буду безжалостен и неутомим!

Во двор ввели пару лошадей, капитан Спенсер и другой офицер уселись на них верхом, а двое солдат с помощью прочной веревки приторочили Джона Саймона и меня к задним седельным лукам.

— Нам приказано доставить вас во что бы то ни стало, исключить всякую возможность побега, — сказал майор, — так что вы уж не взыщите за жестокость этих чрезвычайных мер.

— Мы постараемся просто не думать о них, — ответил Джон Саймон.

Когда все приготовления были закончены, мы услышали в одном из углов чей — то стон. Солдат поднял фонарь и направил его в ту сторону. В свете фонаря мы увидели Эйбеля: лицо его было бледно и измучено, а пальцами правой руки он потирал себе лоб. Увидев нас, он тотчас же стал рядом с нами.

— Не подходи! — крикнул солдат, державший фонарь, и схватил Эйбеля за воротник пальто.

— Очень жаль, что так вышло, — произнес Эйбель. — Я сделал все, что было в моих силах, но они взяли в работу мою жену и угрожали ей карами, если она не расскажет все, что знает. А она больна и запугана, ей известно было, что вы придете сюда сегодня.

— Да уж ладно, Эйбель. Не расстраивайся так, че- ловече! Это еще не конец света, да и вообще не все еще пропало.

— Как насчет трактирщика? — спросил Спенсер. — Он их явный соучастник, а об его политических взглядах нам предостаточно известно из донесений агентов. Этот трактирщик — австралийское дерьмо, если хотите знать мое мнение.

— Оставьте его здесь. Он будет у нас под наблюдением. Зуботычина, которой вы наградили его, когда он пытался предупредить преступников, на некоторое время послужит для него хорошей наукой. Он неспособен вредить.

— Будь по — вашему, сэр.

Спенсер тронул шпорами своего коня, и наш маленький отряд тронулся в путь. Джон Саймон и я шли примерно в двух ярдах от крупов лошадей, к которым мы были привязаны, а в нескольких футах от каждого из нас следовало по пехотинцу. Мы испытали на себе безжалостную лошадиную силу, когда лошади своими резкими скачками начали придавать нашим скованным рукам самые неожиданные и чудовищные положения.

— Ах ты боже мой! — вырвалось у Джона Саймона. — Неужели так будет продолжаться всю дорогу, до самой тюрьмы в Тодбори?

— До дома мистера Пенбори, — поправил его Спенсер еще более суровым и мрачным тоном, чем он разговаривал во дворе таверны.

— С какой стати нас ведут туда? Насколько мне известно, там нет ни судьи, ни тюрьмы. Или я ошибаюсь?

— В этом вы уж сами убедитесь. Нам приказано доставить вас туда до того, как перевести в Тодбори.

— Плиммон жаждет поиздеваться, — сказал Джон Саймон, обращаясь ко мне, — да и мистер Радклифф тоже, конечно, не прочь разыграть сеанс рычания. Он ненавидит каждый волос на моей голове, и отнюдь не на строго политической почве. Вскоре после того, как я приехал в эти места, он начал часто наведываться на литейные заводы, и я кое — что сообщил ему о процессе формовки, чего он раньше не знал. А так как он считает себя превеликим специалистом в этой области, то это пришлось ему не по душе. С тех пор его неприязнь ко мне продолжала расцветать по самым различным поводам.

Банбори и Спенсер по наущению последнего пришпорили своих коней, и мы оказались перед необходимостью бежать со скоростью, превосходящей наши возможности. Я стал так задыхаться, что едва был в состоянии выдавить из себя слова гневного протеста. У Джона Саймона дело обстояло лучше, ибо он был крепче меня, и даже сквозь болезненную растерянность, вызванную одышкой, я все же видел бешенство в его глазах, устремленных на жирный затылок Спенсера.

— Эй, полегчё, ты, красномундирный негодяй! — проревел он.

Спенсер перевел своего коня в галоп. Споткнувшись о какую — то неровность, Джон Саймон перевернулся в воздухе, и ярдов десять Спенсер волочил его за собой. Тело Джона конвульсивно дергалось и перекатывалось по земле, и он делал невероятные усилия, пытаясь освободиться от наручников и веревки. Коллега Спенсера произнес несколько настойчивых, почти гневных слов, которых я не мог разобрать, и кони стали.

Спенсер оглянулся, чтобы посмотреть на нас, лицо его дышало бешеной злобой. Он немножко смягчился, увидев, как сильно изранена и кровоточит голова Джона Саймона. Офицеры заставили нас промаршировать вдоль всей длинной центральной улицы в Мунли, темной, как волчья пасть, если не считать слабого мерцания редких фонарей, еще много лет назад развешанных по приказанию Пенбори на заборах из соображений охраны общественного порядка. Ночь стояла угнетающе тихая, но мощный поток возмущения, исходивший от Джона Саймона, захватывал в свой водоворот и меня. Взгляд мой скользил то вверх, то вниз по бесконечной цепочке маленьких, плохо сколоченных домиков.

— Эй вы там! — крикнул я громко, как только мог. — Мунлийцы, люди Мунли! Джон Саймон Адамс здесь. Ему нужна ваша помощь!

Один из наших конвоиров хватил меня прикладом по затылку, да так, что я ничком упал на землю, хотя и в полном сознании, но совершенно обессиленный. Второй солдат стоял с винтовкой наперевес перед Джоном Саймоном и так же, как его сидевшие на конях начальники, беспокойно шарил глазами по улице.

— За это, — сказал Спенсер, — надо было бы их еще разочек прогнать галопом.

— Ты помнишь, что сказал майор, — отозвался второй офицер: —для джентльмена первая заповедь — спокойствие.

— Далеко мы уедем, если будем миндальничать с ними! — проворчал Спенсер. — Подозрительно деликатен этот проклятый Уэлфорд!..

Мы снова остановились и стали прислушиваться. Вдоль всей улицы то здесь, то там захлопали затемненные окна, а кое — где мне даже удалось различить сквозь стекла несколько мелькнувших пятен человеческих лиц с выражением тревоги, страха и сочувствия. И это было все. Бледный и робкий проблеск сострадания на фоне густой и неподвижной тени — и не больше.

Мы вошли в главные ворота пенборовского поместья. В доме были ярко освещены все окна. Как красив был этот дом, стоявший на очаровательном холме, умно и со вкусом спланированный, совершенный до последней пяди своей и весь обрамленный высокими и густыми деревьями! Этот внезапно открывшийся нам вид запечатлелся в моих глазах в тот момент, когда я всеми силами старался привести в порядок свое зрение, нарушенное побоями и острой болью в голове. Я почувствовал себя еще более несчастным, измызганным, обесчещенным. По адресу избившего меня солдата я отпустил богато расцвеченное, отборное ругательство. Тот ответил мне непрерывным потоком густой брани, и, казалось, даже ночь всколыхнулась, изумляясь нашей злобе.