Я пролежал каких — нибудь четверть часа или около этого, когда вдруг услышал, как хлопнула калитка. Я стал всматриваться в темноту. Несмотря на ночной мрак, я был уверен, что идет Элен Пенбори. Лицо ее смутно белело, но длинное бальное платье оставалось в тени. Я шепотом поздоровался.

— Кто это?

В голосе ее прозвучал только едва ощутимый оттенок испуга.

— Арфист.

— Что вы здесь делаете?

— Я искал покоя. Выпил эля, очень много ходил и разговаривал, потом меня искусали собаки Плиммона.

Вот и захотелось мне самому поуспокоиться и другим дать отдохнуть от меня. А вы?

— Когда у меня является желание пораздумать над чем — нибудь, я часто прихожу сюда. От бала у меня только голова разболелась. Столько яркого света и смешанных вин… Я охотно осталась бы поговорить с отцом, да у него очередная философская мигрень. Вот я и заглянула на несколько минут сюда.

— Прикажете уйти?

— Как хотите. Мне это безразлично.

— Благодарю. Я останусь. У меня тоже не в порядке голова. Я уж говорил вам об этом звере, собаке лорда. Она немножко пожевала мои пальцы, и меня еще мутит от ее духа и прикосновения.

— Да, Джабец рассказал мне, и я была огорчена. Он порядком выпил и проникся большой нежностью к вам. По его словам, в вас есть нечто аристократическое.

— Кому же лучше знать? Ведь он такой большой знаток этикета для избранных! Сегодня у вас по этой части была недурная практика?

— Да, приятно было опять потанцевать.

— Я имею в виду Плиммона. Вам здорово повезло!

— Ах, вот вы о чем? Да, это порадует отца.

— Джабец говорил, что лорд и ваш отец не очень — то жалуют друг друга. Почему же он вдруг обрадовался?

— Плиммон очень серьезно относится к жизни. В этом отношении он не пара вам или отцу. Многочисленные и сложные обязанности всегда были отцу в тягость. А с тех пор, как здоровье его пошатнулось, он и вовсе готов капитулировать перед жизнью, да еще на самых невыгодных условиях. Мой брак немалая победа, и это хоть чуточку утешит его. С Плиммоном он сможет создавать проекты и строить планы, сколько душа пожелает. В этом браке нет и не найдется ни одной, даже самой ничтожной, щелочки для сожалений.

— Почему именно мне вы говорите все это?

— Я бы сказала парку, если бы вы не подвернулись под руку. Не очень обольщайтесь моей откровенностью. Очень часто я веду здесь диалоги просто с ночью. Рассматривайте себя как часть виноградника. Кроме того, вы, по — моему, какое — то существо совершенно не от мира сего, нечто вроде полуночного духа, и перед вами коварство и маскировка — бесполезная трата здравого смысла.

— Этот брак дает вам власть?

— Да, много власти.

— Значит, Эйбель был прав?

— Какой — такой Эйбель?

— Хозяин одной таверны. Он обрисовал мне ваш характер.

— Надеюсь, что таверна — то его высшего класса? Так что же он сказал обо мне?

— Он считает, что ваши мечгы — имперского размаха. Так что, учитывая ваш характер, надо ждать, что вы возродите тот кладбищенский мир, который в свое время здесь насаждал ваш дед.

— Я бы не очень полагалась на ясновидение кабатчиков!

— Как же будут обескуражены все остальные соискатели вашей руки!

— Кого вы подразумеваете?

— Радклиффа, капитана. Плиммон, верно, смешает все их карты?

— Конечно, и им это известно. Радклиффу придется удовольствоваться своими литейными, а капитану — идеей дисциплины и долга. Один из них — погорячее, другой — похолоднее, чем я, но и тот и другой утешатся.

— А вы готовитесь совместно с супругом царить над державой, из которой печаль и раздоры будут изгнаны на веки вечные?

— Мы будем действовать во имя высшего благополучия наших подданных. Спокойной ночи. Можете оставаться здесь, если угодно. Виноград уже достиг, по — моему, такой степени спелости, когда присутствие чужеродного тела не может повредить ему.

— Спокойной ночи.

— И держитесь в стороне от рискованных путей, арфист. Мне грустно было бы узнать, что на вас нужен хлыст.

— Постараюсь. Впрочем, скоро я буду слишком занят — надо прощаться, кое — кому пожелать счастья, кое- кого послать к черту. Мне некогда будет досаждать принцам и их замороженным дамам. Смотрите, не откусывайте больше, чем вы в силах прожевать! Забочусь я не о вас, а о тех простых людях, которых вы собираетесь кусать. — Я приподнял правую руку с грубо намотанной на ней повязкой. Дьявольски неприятная штука быть покусанным!

Калитка стукнула. Элен исчезла…

Через два дня Пенбори собрал самых надежных из своих рабочих — их оставалось теперь не так уж много! — и велел им выгрести жар из печей. Мы наблюдали за этим со склона холма. Какое волнующее зрелище! Глядя, как появляются и исчезают во тьме громадные кучи вынутого из печей раскаленного угля, мы переживали острое чувство обреченности. Радклифф обдуманно организовал церемонию гашения печей! Все население Мунли и его окрестностей с тревогой в глазах наблюдало за процессом охлаждения, но только в очень немногих сердцах на смену зареву, угасавшему в сумраке ночи, вспыхивал другой огонь — огонь презрения и вызова. Только легкая судорога исказила лица людей, когда они убедились в наступлении этого унизительного и мистически грозного часа.

Джон Саймон был рядом со мной. За ним стояли Уилфи Баньон, братья Эндрюс и пять или шесть других парней. Джон Саймон в это утро вернулся из Уэстли и с той поры неустанно принимал доклады связных, непрерывно сновавших взад и вперед и доносивших то о прибытии иоменов, то о появлении конной милиции графства и небольшого отряда только что набранной в Тодбори пехоты. Солдаты были расквартированы в здании муниципалитета и в тавернах Мунли. Человек двадцать уже устроились на постой в «Листьях после дождя». Четверо расположились в самом начале тропинки, которая вела в долину, к домику, где жили Брайеры.

Когда на территории завода погасла последняя вспышка огня, Джон Саймон коротко свистнул.

— Вот первая глава и закончена, — сказал он. — Заходите — ка, ребята!

Мы последовали за ним в дом. Миссис Брайер сидела в своем кресле у камина, лицо ее было бледно от волнения, глаза не отрывались от серого чулка, который она Еязала. Дэви, как обычно, был занят своей непрестанной возней с корзинами и улыбался всем нам. Кэтрин стояла у очага, заваривая чай.

— Раньше чем разойтись, — сказал Джон Саймон, глядя на меня, — мы должны узнать у арфиста, что он собирается делать. Послушай, Алан, мы не хотим подвергать тебя риску, ведь у тебя не было ни малейшего желания ввязываться в наши дела. Если ты предпочитаешь податься назад, по ту сторону гор, то будь здоров, и я надеюсь, что мы еще встретимся с тобой, когда у нас будет побольше свободного времени для пения и для приятных разговоров о человеческой душе. Ну, как ты решаешь?

Кэтрин повернулась и уставилась в меня. Я, и не глядя на нее, знал, что мой уход для нее нежелателен. Я чувствовал, что каким — то образом вклинился между ней и ожидавшим ее полным одиночеством. Вспомнился мне Плиммон с его продолговатой суровой, самоуверенной физиономией — такой свободной от всех чувств, в конечном счете лишь порождающих сомнения в том, что жизнь добра и справедлива. Подумал я и об его таких елейных, но по существу захватнических мечтах, ограниченных в одной своей части только для того, чтобы еще безудержней раздаться в другой.

— Может быть, и я на что — нибудь пригожусь. Останусь.

— Ну и ладно. Уилфи, Льюис, Джон, вы знаете, на какие сборные пункты вам отправиться и что делать. Завтра ночью все мы встретимся на вершине Южной горы, на виду у Мунли и всего графства. Пусть Пенбори видит, что мы здесь не одни и что мы постоим друг за друга до конца, что бы ни случилось.

— А кто из нас будет вооружен? — спросил я.

— Никто.

— Никто? Несмотря на то, что Мунли имеет вид военного лагеря под Ватерлоо? Разве это не безумие?

— Вот что, арфист, — сказал Льюис Эндрюс. — Об этом у нас говорено и переговорено сотни раз. Пенбори, конечно, горнозаводчик, но он вовсе не так жесток и глуп, как большая часть людей его класса. Покажи ему моральную силу — и он смягчится, наш труд станет легче, а карманы — тяжелее. Джон Саймон повторял нам это бог весть сколько раз, и мы верим ему. Так что мы соберемся ночью на Южной горе, неся с собой одни только смоляные факелы. Зато нас будут несметные тысячи, — а великое сияние нашей терпеливой мощи, — оно будет поярче пламени пенборовских плавильных печей — обуздает даже свирепость нашего приятеля Радклиффа.