— Есть в нем нечто от музыканта: как настроится поутру, так уж и ходит до самого вечера, в точности сохраняя один и тот же лад. Такая дисциплинированность может осточертеть не меньше, чем ее противоположность.

— А Плиммон, этот з'сатый главарь бандитов, с которым вы совершаете прогулки верхом? Какое место он занимает на карте любви?

Элен расхохоталась. Высвободив руки из — под пелерины, она стала играть виноградными усиками, вьющимися вдоль серой, мастерски сработанной ограды, которая обрамляла нишу.

— Да никакое. Он считает, что с него достаточно поездить разок — другой верхом с дочерью горнозаводчика. Но мечты свои Плиммон настраивает на гораздо более высокий тон, вы такого и не возьмете на вашей арфе. Думая о женитьбе, он заносится высоко — чуть ли не до высоты королевского дома.

— И, значит, вы и ваш родитель, по его мнению, мелко плаваете?

— Насколько я понимаю, он просто снисходит до нас, вот и все.

— Боже праведный, подумать только! А я — то воображал, что начиная от вас и выше жизнь — красивая и прочная стена из слоновой кости, без единой трещинки на гладкой поверхности. На поверку же оказывается, что какой — то Плиммон для вас такой же недоступный айсберг, как вы — для населения Мунли. Он, по — видимому, маньяк, каких мало, этот Плиммон. Чем больше я знакомлюсь со всеми вами, тем яснее вижу, что нелегкая у жизни задача — втиснуть всех вас в рамки единого рода человеческого.

— Как вы сочно выражаетесь, арфист! А много вы женщин встретили в своих скитаниях?

— О, достаточно. И только с половиной из них я встречался по любви. За остальными я шел из чистой жалости, трепетавшей во мне, как ивовый прут. Мне довелось побывать во множестве крохотных, убитых нищетой селений. Лепятся они на голых склонах неприветливых гор, мужчины и женщины влачат там жалкое и горькое существование. Все виденное и пережитое убедило меня в том, что именно женщине досталась самая тяжкая доля. Женская душа по свойствам своим напоминает шелк, вот женщиной и затыкают самые узкие щели ада. С мужчинами дело обстоит не так плохо. Когда они убеждаются, что Для них ощущение прекрасного увяло, что оно мертво и жестко, как кусок старой говядины, они все еще считают его годным на бутербродную прокладку между трудом и пивом, а затем устремляются на поиски путей к покою. Женщина же поступает иначе. В ней всегда жива сладкая надежда на то, что вдруг появится некто, олицетворяющий красоту, постучится к ней в дверь, а когда она откроет — отвесит почтительный поклон, возьмет за руки, как бы они ни огрубели, и поведет в некий надежный рай…

— И вы в вашей безыскусственной манере от поры до времени подвизались в роли олицетворенной красоты?

— Что — то в этом роде.

— Вроде межрайонного жеребца?

— Не столь цинично. Представление о красоте я пробуждал своей арфой. В моей памяти сохранились лица многих женщин, которых я хоть на час — другой вырывал из — под власти грязи и нужды.

— Да вы сегодня какой — то апостол, арфист. Вы меня разочаровали. Напрасно вы так прислушиваетесь к своим левым друзьям, живущим по ту сторону Мунли.

— Виноват. Обычно я другой. Спросите Джона Саймона Адамса. Он подтвердит, что чаще всего я эгоистичный, мечтательный парень, меня больше интересуют солнечные закаты и песенные лады, чем вся сложная 1амма человеческого горя. Но присутствие женщины на вевает на меня жалостливое настроение. Женщина, по- видимому, расчищает путь потоку живого сострадания. Что же касается вас, то ваше присутствие — вдохновляющее явление особого рода. При одном взгляде на вас, вот такую, я готов несколько раз обежать вокруг земного шара, зализывая раны человечества и стараясь исцелить их.

— Забудьте об этих слезливых мечтаниях, арфист! Раны человека изготовляются по его же заказу, их раскраивают, пригоняют по фигуре и оплачивают за его счет. А строить религию или даже настроение на потребности подпирать калек протезами — чистейшее сумасшествие. Можете поцеловать мне руку, арфист. Я в таком настроении, что мне хочется чего — нибудь возбуждающего.

Я поцеловал ей руку. Пальцы ее пахли остро, опьяняюще, как вино. Они были теплые. Лавина огня, выкатившаяся из открытой домны, взметнулась вверх и смыла ночную темень.

— Вы сегодня почему — то особенно счастливы, — сказал я. — По — видимому, думаете, что вы сидите на какой — то прочной вершине, на вершине торжества, иначе вы не позволили бы себе играть со мной в дурачки. И все же я полагаю, что но мунлийским стандартам я, как вы изволили раньше выразиться, и в самом деле «относительно интересный урод». Не приходило ли вам в голову, что сегодня ночью случилось или еще должно случиться нечто такое, после чего вашему отцу будет легче наступить на горло Мунли?

— Возможно.

— Может быть, кому — то предназначено сегодня умереть?

Элен, как бы в порыве удивления, ударила ножкой по деревянной облицовке ограды.

— Растолкуйте же мне. Я что — то не понимаю графика вражды и борьбы, на котором вы строите ваше жизненное поведение. Даже бараны и те стали бы в тупик. И мне хотелось бы по возвращении домой сделать их счастливее уже за одно то, что они не люди. Это вознаградило бы меня за отчаянное опустошение моего ума и сердца. Ветер и зуд любопытства привели меня сюда, но раньше, чем уйти, я желаю знать: уж не осчастливила ли вас мысль, что некто может умереть этой ночью?

— Может быть.

— А не рассчитывали ли вы, что этим «некто» окажется Джон Саймон?

— А почему бы и нет?

— Ио, ради всего святого, что он вам сделал?

— Он мешает счастью многих людей. Он глупец. Но, как и все вы, он, конечно, сам заварит брагу своей жизни до угодной ему крепости. Да почему мы, собственно, столько толкуем о нем, арфист?

— Вот именно. Какое мне, черт возьми, дело до него? Если Джону Саймону самому охота превратиться в тушонку, так пусть не сетует, что его зажарят с луком. Ночь такая мягкая, а вы такая теплая, Элен…

Калитка за ее спиной подалась. Мы вошли в парк. В нескольких шагах от калитки начинался пологий, обложенный дерном, скат. Мы улеглись на нем. Наше голодное влечение друг к другу наполнило ночь. Наша страсть слилась с отчетливым ритмом восторженных и слезоточивых гимнов — голоса псалмопевцев все еще доносились снизу. Казалось, мы выжгли тень под деревьями. Время от времени нервы мои болезненно царапала догадка о том, что чувственность Элен взвинчена до крайнего предела волнующим пророческим видением — будто Джон Саймон ударом дубинки выброшен из жизни, обезврежен.

Элен поднялась, дрожащая и смущенная.

— Кто — то умер, — произнес я.

— Откуда ты знаешь?

— После такого переживания и в таком парке у меня обостряются все чувства.

— Почему же ты именно теперь говоришь мне об этом? — спросила она, и в голосе ее послышались обида, гнев.

— Хочу, чтобы ты знала: что бы ни случилось с Джоном Саймоном, как бы хитро вы ни рассчитали удар, мысль о нем всегда будет для тебя мучительной. Джон Саймон и подобные ему люди так мало думают о себе, так много — о других, что они доконают тебя с твоим стариком отцом за вашу страсть таскать каштаны из огня чужими руками. И все потому, что он не запуган так, как большинство из нас. Любопытно знать, какова будет жизнь, когда страх будет окончательно изгнан из нее? Спокойной ночи!

Я ушел от нее. Выйдя из — за деревьев на лужайку, расположенную перед часовней мистера Боуэна, я огля нулся и увидел Джабеца. Он брел вниз по дорожке, ведущей к поместью. В руках у дворецкого раскачивался фонарь, и он тихо, но настойчиво звал Элен.

10

Я лежал навзничь под буком в глубине брайеровского сада. Дэви сидел рядом, посасывая трубку и выразительно уставившись на мои неподвижные руки и ноги. До самого вечера я помогал ему плести корзины и нашел, что работа эта очень интересна. Но руки мои сильно ныли от нескольких часов напряженного труда. Из домика слышались грустные, приятные, гармонично сливавшиеся голоса миссис Брайер и Кэтрин. Выдернув из земли молодую брюкву, я молча стал грызть ее. Джон Саймон не ночевал дома прошлой ночью. Я не видел его с того самого момента, как заметил, что он исчез, преследуемый Бледжли, по дороге в Уэстли. При воспоминании о Бледжли я вздрогнул и покрепче вгрызся зубами в брюкву. Про себя я решил, что все эти люди — Джон Саймон, Бледжли, Кэтрин, все желания, которые навлекли на меня беды и отдавались в моей памяти ароматом виноградных лоз, — все они больше не имеют ко мне никакого отношения. Еще один вечер в Мунли, а утром — снова в путь!