На него напустились:

— Пяхей, как мальчишка разговариваешь!

— Что может сделать Махтумкули-ага?

— Войско, что ли, пришлет, чтобы тебя освободить?

— В нашей участи нам никто не поможет!

— Как знать, — сказал Махтумкули. — Человеку неведомо, откуда подует завтра ветер судьбы.

— Ай, никто не видел конца света! — черноусый парень тряхнул головой и взял дутар. — Отведем душу?

Махтумкули одобрительно улыбнулся.

— Верно, сынок! Начинай, а мы поможем!

Закатив рукав, парень настроил дутар, цепко взялся за гриф, ударил по шелковым струнам. Тихий стон пролетел по комнате. За ним — второй, третий… Стонали маленькие души убитых детей, стонали обесчещенные девушки, стонали седобородые старцы, перебирая сухими пальцами черные четки пролетевших как вздох дней. Сама земля исходила стоном. Звуки лились потоком, и темнота ночи жадно глотала их.

Но вот дутарист сильнее ударил по струнам. И уже не стоном, а глухим рокотом гнева зазвучал дутар. В сердцах слушателей его звуки отзывались то тревогой, то радостью близкой победы. Слышался им боевой зов сурная, топот копыт, звон сабельной стали. И загорелись глаза людей, распрямились согнутые усталостью спины, руки сжимались в кулаки.

Дутар умолк. Но долго еще в комнате витали грозные звуки, а люди молчали, думая каждый о своем.

— Хорошо играешь, сынок, — сказал Махтумкули. — Дай-ка и я помогу тебе!

Он подкрутил колышки, перестраивая инструмент. Тонкие пальцы чутко коснулись струн — и вот уже зажурчал серебристый говорок ручья, щелкнул соловей, прислушался и еще раз щелкнул. С кувшином на плече подошла к ручью прекрасная девушка и остановилась: она ждет возлюбленного. Ее руки нетерпеливо перебирают складки платья, в глазах ее — обещание райского блаженства. А вот и юноша — он бежит, он спешит на свидание, крылья вырастают за его спиной! Увидели они друг друга — и все тише поет дутар, — не мешайте влюбленным…

Лица слушателей просветлели, губы их улыбаются, грудь дышит легко. Кажется» даже в тесной комнатушке стало просторней.

Но снова рокочут струны — люди видят, как буйно колосится спелая пшеница, слышат радостные голоса детей, веселую перекличку жнецов. Скрипят по дороге груженые арбы, кричат верблюды, недовольные тяжелой поклажей, а в бездонном небе звенят жаворонки и кажется, что это поет само небо.

Махтумкули устало опустил дутар на колени. Со всех сторон раздались восторженные голоса:

— Ай, спасибо, Махтумкули-ага!

— Доброго здоровья вам, Махтумкули-ага!

— Пусть аллах удвоит вашу жизнь!

— Тысячу лет вам, Махтумкули-ага!

И только черноусый молчал. А когда Махтумкули, отложив дутар, потянулся к чайнику, он поднял голову.

— Шахир-ага! — сказал парень таким тоном, что все невольно насторожились. — Спойте нам, шахир-ага, «Тоску по родине».

— Эти стихи не поются, сын мой, — сказал поэт.

Джигит настойчиво возразил:

— Мы их поем, Махтумкули-ага!

Махтумкули обвел взглядом сидящих и понял, что отказаться нельзя. Он хотел прочитать стихи тихо и ровно, но голос его с первых же строк зазвучал страстно:

Комната снова погрузилась во тьму, но теперь она была зловещей, словно бы багряной от пожара.

Кто-то кашлянул.

У двери, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял старый слуга.

— Простите… — сказал он, когда наступило молчание. — Фарук-хан приглашает вас, Махтумкули-ага, разделить с ним ужин!

Старый нукер долго не решался войти и стоял под дверью, слушая сначала звон дутара, потом стихи. Он понимал, что Махтумкули прощается с земляками: кого вызывает хаким, тот может и не вернуться…

— Фарук-хан просит вас… — повторил он.

— Я скоро вернусь, друзья! — сказал Махтумкули, надевая тельпек. — Мне надо поговорить с ханом и поблагодарить его за гостеприимство.

Фарук встретил Махтумкули во дворе, как встречают знатного и уважаемого гостя. Его задумчивое лицо сразу оживилось, большие выразительные глаза заблестели радостью.

Войдя в дом, Махтумкули протянул ему сверток.

— Возьми, Нурулла, на память от меня!

Фарук нетерпеливо развернул шелковый платок.

— Боже мой, — воскликнул он, — какая прекрасная ваза! Так это вы над ней трудились в мастерской Махмуда? Ах, какая прелесть! Разрешите, я покажу ее домашним!

Он убежал, а Махтумкули с теплой грустью подумал: «Сколько в нем еще детской непосредственности, как откровенны его желания! Но какой тяжкой тиранией для людей может обернуться и эта наивность, и эта откровенность! Дай бог, чтобы этого не произошло!..»

Еще не рассвело, а Махтумкули уже укладывал хурджун, готовясь в дорогу. От бессонной ночи, проведенной в размышлениях, побаливала голова, ломило в пояснице. Мыслями он уже давно был в Астрабаде, сидел лицом к лицу с Ифтихар-ханом и высказывал ему все, что передумал и перечувствовал за последние годы.

Собираться в темноте было трудно. Поэт долго шарил по сторонам, разыскивая книги, пока не вспомнил, что еще с вечера завернул их в платок и уложил в одну половину хурджуна. Посетовав на забывчивость, он ощупал их, положил сверху намазлык и тяжелый, прохладный на ощупь сверток шелковой материи, подаренной женой Шатырбека. Бедняжка не знала, чем угодить ему, спасшему от плена ее детей. А разве он не сделал бы этого для любой матери?..

Во вторую половину хурджуна старый поэт сложил хлеб, чай, чайник и пиалу, затянул веревку и выглянул в окно. Там царила суета. Тачбахш-хан любил показать себя как человека военного, привыкшего к дисциплине. Поэтому он поднял нукеров среди ночи и заставил их кормить и поить коней. Сейчас, уже одетый по-дорожному, увешанный оружием, он важно вышагивал по двору, волоча по земле саблю, сердито покрикивал на слуг.

— Привести коней, хан-ага? — спросил один из нукеров.

— Веди быстрее, сын глупца! — закричал на него Тачбахш-хан, осердившись неведомо на что. — Скорее! Да поэта найдите!..

Вскоре четверо нукеров подвели к воротам шестерых коней. Чуя дорогу, кони фыркали, беспокоились, рыли землю передними копытами. Особенно старался один — темно-гнедой, сухоногий, с маленькой изящной головой на крутой шее, он злобно всхрапывал и норовил цапнуть нукера зубами за плечо, а когда тот отмахивался, высоко вздёргивал голову и стриг ушами, кося глазом.

Сердечно, как с родным сыном, Махтумкули попрощался с Фаруком. Подойдя к жене Шатырбека, тепло поблагодарил ее за заботу, поцеловал детей, жавшихся к ее ногам, пожелал им вырасти здоровыми и добрыми.

В окружении нескольких стариков приблизился Махмуд. Поэт по-братски обнял его, сказал:

— Будь спокоен, уста! Сделаю все, что в моих силах!

Махмуд хмуро кивнул.

Махтумкули поочередно обошел стариков, пожимая им руки. Один из них напомнил:

— Не забывайте и про моего брата, поэт! Али его зовут! Али! И на левой руке, вот здесь, пальца у него нет! Может, живой еще, мыкает горе где-нибудь у ваших…