— А тебя как зовут, джигит?

— Хебиб, — ответил мальчик и потупился.

Тачбахш-хан провел поэта в комнату для почетных гостей, усадил, подав две подушки, приказал слуге:

— Кальян!

И усевшись напротив Махтумкули, хитровато сощурился:

— Вы знаете женщину, которую спасли от позора, а может быть, и от смерти?

— Нет, не знаю, — ответил Махтумкули. — Достаточно, что она человек.

— Мерхаба, поэт! Добрые помыслы не знают своей цены! Мерхаба! Аперин!

Слуга принес кальян.

— Приготовьте чай и еду! — приказал Тачбахш-хан и с видимым удовольствием затянулся. Кальян забулькал, ароматный голубоватый дымок потянулся по комнате.

Когда кальян разгорелся, Тачбахш-хан протянул мундштук Махтумкули и сказал:

— Дилкеш-ханум, старшая жена Шатырбека, до смерти не забудет вашу доброту.

Махтумкули жестом отклонил кальян, исподволь наблюдая за собеседником. Тот теперь ничем не напоминал бедного крестьянина, измученного нуждой и жизненными невзгодами. Сейчас он был одет в бархатную жилетку, новенькие сапоги из тонкой кожи, высокую шапку золотистого каракуля и казался человеком преуспевающим, весьма довольным и жизнью и самим собой.

— Могу я узнать, кто вы на самом деле? — спросил поэт.

Тачбахш-хан, выпустив плотное облачко дыма, разогнал его ладонью, самодовольно засмеялся:

— Валла, поэт, трудно прожить на этом свете без лжи! В Куня-Кала я говорил вам слова, которых не следовало говорить. Но что мне оставалось делать? Сказано: «Охота без хитрости не бывает». А этот мир — сплошная охота, весь смысл его — в хитростях и уловках. Валла, раб божий не виноват! Да, я обманул вас в Куня-Кала, я даже лохмотья на себя напялил, хотя, хвала всевышнему, до сих пор пока ни в чем не нуждаюсь. И зовут меня не Гуламали — таких имен в нашем роду никогда не водилось. Я Тачбахш-хан, меня многие в самой столице знают! Я пировал с самим шахом Агамамедом, да будет светлым его чело! И нет стран, которых я не видел, и краев, где бы не побывал. Я как-нибудь расскажу вам об этом.

— Тачбахш-хан… — задумчиво повторил Махтумкули. — Вы родственник Шатырбека?

— Шатырбек мой младший брат. Сын моего дяди по отцу. Вы не сердитесь за мой обман?

— Нет, — сказал Махтумкули, — не сержусь… Но скажите, все, что вы говорили о Мамедсапа, — тоже неправда?

— Сожалею, но да.

— Печально, — после некоторого молчания произнес Махтумкули. — Нежен цветок, но сердце человека нежнее, его легко ранит не только колючка, но и грубое слово.

— Я виноват перед вами, что использовал имя вашего брата, — оправдывался Тачбахш-хан. — Но разве в борьбе различают средства! Я просто искал случая послать вестника к Селим-хану. Но, аллах свидетель, я сегодня же пошлю всадников во все концы, и через несколько дней они обязательно принесут весть о вашем брате, если, конечно, он еще не покинул этой юдоли слез и печали.

Махтумкули кивнул головой, наливая в пиалу принесенный слугой чай. Еще до этого он очень хотел пить, сейчас жажда стала просто невыносимой, горло сухо горело.

Тачбахш-хан последовал его примеру и, так как не умел молчать, начал рассказывать о событиях минувшей ночи.

— Валла, поэт, вы оказались счастливыми! — говорил он, вытирая лоб цветным шелковым платком. — Не погорячись Селим-хан, никто из вас не ушел бы отсюда! Клянусь аллахом, можно было схватить всех до одного! Но Селим-хан молод и горяч. Стал прорываться сквозь малые ворота» и всадники с именем бога на устах устремились за ним, а большие ворота остались почти свободными. Зачем, спрашивается, нужно было спешить? Подожди самую малость до рассвета и бери всех голыми руками — наших-то ведь действительно в семь раз больше было!

Махтумкули сухо ответил:

— Напрасно жалеете! Сегодня вы нас зажмете в углу, завтра мы вас, — что в этом хорошего? Вспомните слова Рудаки:

Тачбахш-хан быстро согласился:

— Клянусь аллахом, вы правы! Конечно, в того, кто бросил ком земли, полетят камни, — на это ничего не возразишь. Но, клянусь аллахом, трудно разобраться в сложности этого мира! Человек не волен над собой и делает не то, что хотел бы.

— Кто же, по-вашему, посылает людей на разбой?

— Вы говорите, кто? Много правителей мира сего держат плеть в руках и приказывают. Каждый издает свой приказ. Выполнишь его — не нравится народу, не выполнишь— разгневаешь повелителя. Что прикажете делать? Вот и получается, что и по ту и по эту сторону гор страдает народ. А кто виноват в этом? Скажите, Шатырбек виноват? Клянусь аллахом, он не при чем! Он тоже имеет дом и детей и, будь его воля, никогда не вышел бы из крепости.

Махтумкули достаточно хорошо знал Шатырбека и мог бы многое возразить собеседнику. Однако он, при всей неприязни к Тачбахш-хану, не счел себя вправе задевать его родственные чувства. Он только сказал:

— Не осталось в мире истинного добра и ценностей. Нет хозяина в мире. Все служат только собственной алчности. Для недобрых дел поле обширно, для добра — меньше моей ладони.

— Клянусь аллахом, вы говорите правду, поэт! — снова согласился Тачбахш-хан. — Действительно, мир губит жажда богатства. Каждый стремится стать богатым, не думая о других. Конечно, богатство вещь приятная, но не всем оно достается. Клянусь аллахом, я согласен с вами!

«Слишком часто для искреннего человека ты поминаешь имя аллаха», — подумал Махтумкули и сказал:

— Богатство, хан, это соленая вода из дурного колодца. Чем больше пьешь ее, тем сильнее жажда, которая в конце концов становится настолько сильной, что подавляет все остальные чувства. Кто был богаче Гаруна? А что принесло ему богатство? Глаза его наполнились песком, но деньгами они не насытились, — не осталось ни богатства, ни доброй памяти. А вот Аннуширван Справедливый до сих пор живет в сердцах людей.

Старый слуга с поклоном распахнул дверь, пропуская в комнату богато одетого молодого человека с подвязанной рукой и бледным измученным лицом. При виде Махтумкули печальные глаза вошедшего оживились, он радостно протянул здоровую руку:

— Салам алейкум, Махтумкули-ага!

— Мир и тебе! — приветливо отозвался старый поэт, уже не удивляясь новой метаморфозе: вошедший был Нурулла. Он опустился на ковер рядом с Махтумкули и тихо сказал:

— Вы были мне как отец, Махтумкули-ага, вы спасли меня от смерти. До конца дней своих буду благодарить аллаха, если сумею сделать что-либо доброе для вас.

Поэт ласково положил руку на колено Нуруллы;

— Нурулла, сын мой…

— Очень прошу вас, Махтумкули-ага, простить меня за обман! — перебил Нурулла, не поднимая глаз. — Я назвался чужим именем. Меня зовут Фарук.

— Пусть так, — кивнул Махтумкули. — Для других ты Фарук, для меня останешься Нуруллой.

Бледное лицо юноши порозовело.

— Я согласен! Пусть это будет мое второе имя, которое дал мне мой второй отец!

Тачбахш-хан неодобрительно поморщился, сказал:

— Я объясню вам все, поэт: Фарук-хан тоже наш родственник, сын славного Мухаммеда Ифтияр-хана, которого народ почитал своим родным отцом. Очень сердечный был человек, да будет над ним милость и молитва аллаха! Почти в один день с шахом Агамамедом ушел он из этого мира. Фарук-хан, слава аллаху, растет таким же, как и его отец — помогает бедным и беззащитным, осуждает злых, защищает добрых. Клянусь аллахом, не льщу! Хоть он еще и очень молод, но достаточно умен, чтобы руководить народом. И сердце у него храброе, как у льва!

Фарук-хан густо покраснел, опустил голову.

— Наш дядя шутник и широкой натуры человек, — произнес он извиняющимся тоном. — Он всех оценивает с присущей ему щедростью.

Махтумкули вспомнил поведение Фарук-хана в плену. Нет, этот юноша ему определенно нравился! Может быть, его уже тронуло тлетворное влияние власти над ближними своими, но он еще сохранил юношеские порывы сердца, не разучился краснеть от явной лжи. Как мало людей умеют делать это!