Треснула ветка на дальнем берегу — но еще раньше Ян рывком бросил челнок влево. Стрела тяжелого лука прошила воду там, где только что была его голова. Вслед первой стреле полетели новые, не находя цели — весло в руках Бродяги почти одновременно касалось воды по обе стороны челнока, разгоняя лодку по невероятной, самой на себя заплетенной линии.

Поймать бы такую стрелу, рассмотреть поближе… Видно только, что наконечники — иззубренные, попадет — не вытащишь; что древка — длинные, а перья — черные… неприятно выглядят, хищно. И напоминают о чем-то смутно знакомом… то ли ему самому, то ли кому-то из носивших обруч прежде.

Укрывшись за поворотом русла, Ян отдышался минуту, но грести не переставал. И не зря: вскоре из-за поворота вынырнула узкая черная лодка, за ней — вторая, третья. Такие лодки-однодревки называли душегубками, и сейчас это название подходило лучше некуда. Снова запели стрелы; с передней лодки хлестнул огненный луч, с шипением лизнув воду слева от бродяжьего челнока. Остальные лодки пошли в охват, отрезая от берегов. В каждой лодке по двое, итого шестеро; приходилось справляться и с большим числом, но здесь один — маг, и рисковать не стоит…

Проблеск обруча, взмах плаща — и нет на реке челнока.

Словно и не было.

Замерли гребцы в душегубках.

Застыли, натянув тетивы до самого уха, душегубы-лучники.

Чернокрылая фигура в головной лодке — тонкая, со слишком бледной для обычного человека кожей — ощупывала речную гладь и взглядом, и Силой, да впустую. Гортанные, гулкие слова долетели до Яна, в тень нависшей над рекой ивы. Шесс-радат, наречие Севера. Вот, значит, откуда гости пожаловали: Орден Тени добрался и до этого глухого лесного края. Зачем?

Вспомнив Знак на шее Мари, Ян вздрогнул.

Не привести бы их на хвосте к Дому…

Что ж, пусть река остается им: доброй вам дороги, недобрые люди…

Бродяга пойдет посуху.

До Дома остался день пути — да только вот день этот давно уже превратился в вечер, а тот грозил вылиться в еще одну бессонную бродяжью ночь. Третью кряду.

«Привал надо устроить, — сказал себе Ян. — Что тут у нас лежит? Сосновый комель, вывернутый, с задранными корнями? К нему, значит, и привалимся…

Костер? И без него плащ согреет, а обруч — обережет…

Ужин? Он же обед и завтрак (родниковая вода да ягоды лесные не в счет)… Да, перекусить не мешало бы».

Рука привычно потянулась к котомке. Точнее — к неистощимым кладовым Дома.

Как всегда, сами собою развязались тесемки.

И пальцы погрузились в золу.

Горячую.

Совсем свежую.

Поперек звериных троп, через болото и чащу — напрямик. Ветви хлещут по лицу, ноги путаются в корнях и едва попадают на кочки — неважно. Шум распугал лесную живность до самых предгорий — и это не важно… пока что.

Дом был уже совсем близко — вместе с ночной темнотой расступился лес, и одетые туманом древесные стволы попадались реже. У тумана появился явственный привкус гари. И в какой-то миг Бродяга, резко замедлив ход, тенью скользнул в сторону. У последнего дерева, сбивая росу, опустился в высокую траву и осмотрелся.

Косые лучи восходящего солнца окрасили руины Дома алым — потрескавшиеся камни казались углями, дерево обратилось в золу. Огонь явно питался Силой — даже в утренней сырости деревья по краю поляны продолжали тлеть, а травы не осталось вовсе: черная щетка, местами — проплешины остекленевшей земли.

Перед одной из них лежали пятеро, одинаково выбросив перед собой левые руки с остатками луков. Они успели выпустить лишь по паре стрел — видать, тех самых, черноперых, знакомых по речной встрече…

Ян поднялся, сделал шаг и замер, прислушиваясь. Тишина. Даже обостренные обручем чувства не улавливали ничего живого — одна надежда, что Мари в доме не было. Странно: ни тревоги, ни боли утраты… неужели и правда — сердца нет?

Подойдя, Ян перевернул тело одного из лучников. Огонь стер черты того, что когда-то было лицом. Но под курткой сохранилась бледная кожа северянина, а на шее, на оплавленной цепочке, висел амулет-пропуск охранника Шессерского храма.

На берегу у разбитых лодок угадывались еще два тела. Именно туда были направлены стрелы — очевидно, сгинувшие в огненном вихре. Ян шел по пожарищу, словно сквозь сон. Дом — каким он его знал, каким помнил и чувствовал его до сих пор — не вязался с обгорелыми развалинами…

Первого — точнее, первой — из лежавших здесь огонь не коснулся. Ни лица, ни рук, ни темной хламиды, скрывшей все остальное. Ураган пламени, что разрушил Дом и перехватил в полете стрелы, не стал преградой для женщины-мага — стремительной, смертоносной, и даже в смерти — прекрасной. Лицо без возраста, жутковатые темно-фиолетовые глаза — мертвые, но странно осмысленные. Отблеск незаданного вопроса — и ответа, который никогда не будет получен. Она лежала навзничь, раскинув руки, устремив в небо застывший сосредоточенный взгляд. «Имя камня», гордость боевой школы Торинга: необратимое, мгновенное превращение, которое способен вызвать один из сотни волшебников — как, впрочем, и огненный вихрь «тэйна фьоррэ». Что делала здесь шессеритка-чернокнижница? И кого искал — и успел ли найти? — ее противник, боевой маг Света? Очевидно, заклинания ударили одновременно и были равно смертельными…

Второй был одет не как волшебник: плотная куртка, брюки, изобилующие карманами, и легкие сапоги из оленьей кожи делали его похожим на лесовика-поселенца. Только посох не вписывался в образ, и, видно, при жизни хозяин его прятал; теперь же, вырвавшись из-под его власти, тот обрел настоящий облик: серебристая ветвь дерева эммирэль, покрытая узором рун. Вглядевшись в их рисунок, Ян услышал слабый отзвук речи:

«Помоги мне … нет Силы…»

Голос был знаком с детства — и неприятен.

Взяв лежащего за плечи, Ян осторожно перевернул его лицом вверх и присмотрелся.

— Энтви? — прошептал ошеломленно.

И лишенные ресниц веки дрогнули.

— Глиняные пальцы, хваткие, хоть и хрупкие… тянут в землю… удар… колокол на башне пробил десять… пробила защиту, насквозь… бить мертвым ветром — ниже достоинства мастера, даже чернокнижника… ниже пояса, ниже колена…. не выйдет… не выйдешь, не одолеешь… околеешь…

Голос слабел, перемежался стонами — но не затихал.

— Нет, приятель. Не околеешь, — пробормотал Ян, вслушиваясь. — Не околеешь, не сдохнешь и даже не помрешь. Не дам.

Из нескольких ветвей и простенького полотнища Силы Бродяга соорудил подобие навеса: утренняя мгла стала мелкой противной моросью, обращая пепел в грязь. Поправил мешок под головой Энтви. Сел рядом — лицом к реке, спиной к пожарищу. Тронул жилу на шее лежащего, ощутив вялую нить пульса. Поморщился: предстоявшее дело трудно было назвать приятным. Потом, взяв Энтви за виски, большими пальцами оттянул его веки и наклонился, вглядываясь в незрячие глаза бывшего однокашника.

Сила хлынула через взгляд и руки, наполняя иссушенное мертвым ветром тело. Энтви вздрогнул раз, другой, выгнулся дугой и закричал — надсадным ором дикой, невыносимой муки. Прямое переливание Силы не приносило удовольствия ни дающему, ни принимающему, однако такого Ян не ждал… Впрочем, разомкнуть связь уже нельзя — это стоило бы жизни обоим. Крик вскоре стих, захлебнувшись сухим, болезненным кашлем.

Ян успел заметить, как взгляд Энтви стал осмысленным и острым, и без труда отбил руки, метившие вцепиться в горло. Жестом остановил посох, покатившийся было к хозяину. Вода выплеснулась из каменной плошки, чудом найденной среди развалин. Влив остатки сквозь сжатые зубы мага, Ян выпрямился и очень тихо сказал:

— Привет, Отпрыск. У нас мало времени… Говори.

Посмотрев в глаза Бродяги — стальные, сосредоточенные, слишком спокойные — Энтви понял: отмолчаться не выйдет.

— … В общем, след твой я взял давно, — давя очередной приступ кашля, хрипел Энтви. — Что и было-то не особо трудно. За эти годы ты, смотрю, во многом поднаторел. А вот следы заметать так и не научился. Причем все — одинаковые: нарушенное Равновесие. Утихшие до срока бури, погасшие слишком рано пожары, поспешно отступивший мор, нежданно скорый конец межусобицы в Садме… Думаешь, благое дело совершил? Зря: перестав резать глотки друг другу, селяне начали роптать на Орден… мне же и пришлось их усмирять.