Так думал он в эти гремящие победой секунды и знал — он прав! Он и все сотоварищи его — правы!

И когда он старательно, помня о ранах машины, переложил ее в противоположный крен, качая медленно крыльями, он знал, как провожают его глаза там, внизу, на зыбких, качающихся палубах, исхлестанных ледяной водой и ветром. Он выровнял машину и услышал медлительный бас Агеева:

— Какие ж мы молодцы, мужики, право, молодцы — не зря живем...

Кучеров осторожно потянул штурвал на себя и, выведя правый двигатель на полные обороты, поставил корабль в едва ощутимый, в три-четыре градуса, набор; послушный, надежный умница Ту-16, подрагивая под толчками ветра, потянулся вверх, в свою стихию, хотя и был ранен, и хромал; но он шел, солдат и работяга, он уверенно шел и шел вверх.

— Экипаж! Будем сопровождать караван двадцать минут. Пусть кто-нибудь попробует сюда сунуться, елку им в воротник... Штурман! Просчитай потом поворот и уход домой по кратчайшей. Ну, сам понимаешь...

Стрелка высотомера ползла вверх — медленно, очень медленно. Кучеров держал корабль в широченной дуге, на видимости каравана. И победа пела в его душе — высокая победа!

А подраненный самолет набирал высоту.

VIII

РЕШЕНИЯ

Самолет набирал высоту. Ева сидела, всунувшись пушистой головкой в льдисто-прозрачную округлость иллюминатора, и, кажется, не дышала от упоительного восторга, глядя, как улетает вниз земля: игрушечно-расчерченные поля, тонкие ленточки дорог, пятна лесов, косо освещенные рассветным солнцем.

Вот все сразу замутилось в замелькавших обрывках облаков и пропало. Короткие частые толчки, сумрак в салоне, по стеклам поползли, змеясь, дрожащие капли — самолет пробивал облачность.

Татьяна сидела, откинувшись на скользко-капроновый подголовник кресла, и вспоминала, как совсем недавно она улетала от него. А теперь вот летит к нему — чтоб остаться навсегда, чтоб уже не улетать. «Господи, — ужаснулась она, — а ведь в какой-то миг сегодня я хотела остаться! Неужели мало всего, что потеряно?..»

— Ма-а-ам! — громко прошептала Ева. — Слушай, мам, а можно у этой красивой тети еще конфету попросить?

— Нельзя! — тоже шепотом ответила Татьяна.

— Почему?

— Потому что, когда угощают, жадничать нельзя.

— А когда можно жадничать? — хитро прищурилась Ева.

Татьяна засмеялась и спросила:

— Тебе не страшно?

— Страшно? Зачем? — удивилась Ева.

— Не зачем, а чего.

— Да нет! Зачем!

Тот самый моряк, оказавшийся их соседом справа, подмигнул Еве:

— Правильно, мышка-малышка! Чего ж тут страшного? Красиво — да.

Татьяна оглянулась на него, постаралась улыбнуться, но тут же спохватилась: а вдруг они вместе с Саней служат? Саня носит такую же форму — черную. Так сразу и пойдет слушок — не успела к новому мужу прилететь, а уж улыбается направо-налево. И тут ей стало действительно смешно. И, почувствовав долгожданное летящее ощущение новизны, радости, подарка нового дня, она повернулась к моряку и, зная, что она хороша собой, что улыбка ее мила по-настоящему, без всякой пошлости в слове «мила», открыто улыбнулась ему и спросила:

— Вы служите там?

— Где — там? — охотно откликнулся он.

— Н-ну... в... — Она назвала городок.

— Нет. Там «мокрая» авиация, а я — чистый честный флот.

— Как это — «мокрая»?

— А которая живет на суше, а летает над морем. А мы и живем в море, и... Ну, и все остальное. Слушайте, вас встретят в аэропорту?

— Нет.

— А как же дальше?

— Да вот... Поездом?

— Можно и так. Что ж он не встречает? Хотя понимаю... Хотел бы знать, смогу ли сам встречать свою жену, когда она будет вот так ко мне лететь. Вы, значит, туда впервые.

— Почему?

— Да потому, что в погонах не разбираетесь, не знаете, кто где стоит. Как жены в базах у нас говорят? «Мы служим», «мы капитана получили», «нам корабль дали», а не «муж», «мужу». Так-то. Я, конечно, маленько в сторону, но из аэропорта до же-дэ-вокзала подвезу.

— Да у нас вещей-то всего ничего. Спасибо, не стоит.

— Вы вот что... Вас как зовут? Так вот, Таня, вы привыкайте к новым принципам человеческого общения. Ясно? Нет? У нас в городках и ВМБ — ну, базах — живут по простому и единственно верному принципу: «Мебель при переездах носим вместе, праздники встречаем за одним столом, жен провожаем и встречаем сообща». Иначе нельзя. Мирок у нас тесный, школа обычно одна, магазинов парочка-другая, и все про всех всё знают. Так что я, хоть и не знаю, к счастью, вашего избранника...

— Почему — «к счастью»?

— Потому что, глядя на вас, я б его невзлюбил сразу как соперника и принялся бы напропалую за вами ухаживать.

— Напропалую?

— Конечно — потому что это безнадежно! Грех видеть такую женщину и не ухаживать за ней... Так вот, хотя и не знаю вашего счастливчика, помочь вам обязан. Потому что нет гарантий, что через годик-другой он не будет лететь вот так же рядом с моей невестой.

— Спасибо... А есть?

— Невеста? Где там, к черту! Только вот увидишь такую Таню, только грудь расправишь — эх, раззудись, плечо, размахнись, рука, и все такое, — глянь, а она или ребенка уже ждет, или замуж собралась. — Словоохотливый, дружелюбный моряк грустно улыбнулся. — Но хочу вас, Таня, поздравить. Думаю, парень, к которому летите, правильный. Во всяком случае, видел, кто вас провожал... Да не печальтесь! Я к тому, что рад за вас. Знаете, рад как мужчина — за всех нас, мужчин. Свинство то, что я видел, и вдвойне свинство обделить настоящего мужика вашей красотой и вашими глазами. Я говорю серьезно, поверьте, хоть вроде и смеюсь — просто на душе хорошо, когда видишь настоящий праздник.

— Спасибо. Я верю, только вот насчет красоты...

— А кокетничать-то не надо.

— Да я не о том. Я знаю, что хороша собой, только разве в одном этом суть? Я же не кукла — что́ красота...

Он изучающе помолчал, а потом, откинувшись назад, удовлетворенно сказал:

— Все точно.

— Что — всё?

— То, что глаза — зеркало. Любая помада соврет. А глаза не напомадишь. Да, он и вправду везунчик.

Таня тихонько засмеялась и тоже откинулась на спинку сиденья. Кто бы мог поверить всего два месяца назад в Симферопольском аэропорту, что все случится так быстро? Но... Но разве быстро? Сколько лет...

И ее захлестнула неожиданная, острая, бабья, до слез, жалость к нему, единственному, по-настоящему единственно надежному человеку. Сколько он ждал, как ей верил — даже когда она опять и опять уходила к тому, «законному». Жалко его, и себя жалко, и Еву — Еве-то еще трудно, ой как трудно придется, ведь ей еще все предстоит. Не так-то просто забыть отца, даже такого, как ее отец...

Татьяна чуть не заплакала — ей очень хотелось заплакать, потому что то была хорошая жалость, чистая и светлая, не обидная для человека.

Да, кто бы мог поверить... А он — верил. Она же видела в Симферополе — верит!

 

В горячем, пыльном, пропитанном абрикосами, растаявшим мороженым и по́том воздухе аэропорта отдаленно слитно ревели моторы, повсюду насморочно вещали громкоговорители, бегали с криками детишки.

— Ну, братец, — сказала Сашкина сестра Тоня и потянулась к нему; звонко чмокнув его в щеку, она громко объявила: — Все! Мы с Володей ждем приглашения на свадьбу. Ты слышишь меня, Сашка? А, Татьяна?

— Тошка! — дернул ее за руку муж — здоровенный детина.

— Тоня, я вижу, вы с братиком сговорились, — невесело улыбнулась Татьяна. Саня помрачнел. — Саша! Ну же, Саня. Ведь прощаемся — так не печалься.

— Вы такая пара, ребятки, — убежденно сказала Тоня. — Да на вас люди оглядываются, ведь на вас глянуть приятно.

— Ладно, Антон, хватит, — почти раздраженно оборвал сестру Кучеров. — Вовик, у нас еще есть пивко?

— А как же! — заорал детина, явно обрадовавшись новой теме, и жестом фокусника выхватил из висящей на плече полотняной сумки золотистую пивную банку. — Пользуем только «фирму» — других не понимаем, верно, Тошка? — Он с треском сорвал крышку, обрызгавшись пеной.