— И что это нам дает? — спросил Жека.

— Видимо, это был такой жест, — сказал Рафаэль Яковлевич. — Хотите что-нибудь обо мне узнать? Что ж, ваше право. Узнаете, только заплатите за это жизнью. Будете узнавать, а попутно угасать, все глубже погружаясь в игру.

— А книжка в этой приставке, как картридж! — обрадовался Масякин. — Гениально придумано! И написано, кстати, неплохо. Книгу можно издать. Все права нам принадлежат, как нашедшим. Ну, а потом... Так и вижу экранизацию. Это будет хит. Любая кинокомпания руки оторвет за такой материал. Совместное российско-американское производство. Можно ведь еще и мультсериал по его мотивам сварганить. Консультантами станем. Денег огребем!

— Нет, — твердо сказал Костет, бросил книгу на пол, взял у Вовки бутылку водки и полил ею адский манускрипт.

— Что делаешь, долбоеб! — вскричал Масякин и бросился было на выручку своему безбедному будущему. Могучий для своих лет Ленгвард Захарович схватил его в охапку и удерживал, пока книга, загоревшись синим пламенем, не взорвалась.

— Это правильно, — подытожил Рафаэль Яковлевич. — Нельзя позволять, чтобы этот «Майн Кампф» печатали и экранизировали. Всегда найдутся уроды, желающие приобщиться к силам тьмы. Хотя бы из нонконформизма. Это заложено в человеческой природе.

— Да сами вы фашисты! — рыдал Масякин. — Это же был мой шанс! Мой, шанс, а вы его... Мой... шанс... Вы погубили меня, изверги! Ненавижу вас!

Кинувшись на Ленгварда Захаровича, Масякин попытался ударить его в лицо, но тот уклонился и сам отрезвил наглеца хуком. Масякин опустился на корточки и заскулил.

— Уууу, засранец! — поморщился Жека.

— Мы его перевоспитаем, — пообещал Ленгвард Захарович. — Он в глубине себя хороший малый, просто легкомысленный. Ну и да, корыстолюбивый. Это капитализм его так изуродовал. Бытие, оно ведь определяет сознание. Но если поменять бытие — сознание в ответ тоже изменится. А здесь, в Мудрове, бытие ой какое. Из любого мужика сделает, не хуже советской армии.

Усевшись рядом с Масякиным, Ленгвард Захарович положил руку ему на плечо. Масякин трижды ее скидывал, и трижды Ленгуард Захарович возвращал ее на место.

— Порыдай, сына, порыдай. Легче станет. Пусть дерьмо из тебя слезами выходит.

Они не знали, что в это самое время за ними наблюдают глаза-шпионы, один из которых выглядел весьма довольным. Тот самый, которому когда-то досталось от Масякина. Потом глаза посмотрели друг на друга, синхронно хлопнули ресницами и дематериализовались.

Г Л А В А XI

1. Начало

Детству Налимова в дневнике уделяется мало внимания. Родители-перфекционисты, которые сами в школе были троечниками, требовали, чтобы сын их был круглым отличником. Вот почему они били его ремнем за любую оценку ниже пятерки. А так как Налимов-младший был генетически запрограммированным троечником, били его почти каждый день.

Налимов и сам стремился стать отличником, пионером, всем ребятам примером. Корпел над учебниками все свое свободное время, но так и остался при всем при этом на узкой грани, отделяющей троечника от хорошиста.

Все у него в жизни было как-то недоделано, неправильно, не так, как он мечтал. И девушка была средней паршивости. И друзья были какими-то не совсем настоящими. И родители его всегда хотели не сына, а дочку.

Каждую ночь Налимов тихо рыдал в подушку от непробиваемой тоски — он страстно желал во что бы то ни стало сделаться ярким и заметным, как виджеи на MTV. Как-то Налимов отважился и покрасил волосы в темно-салатовый цвет.

Цитата: «Никто в целом мире не оценил стремления юного существа к счастью обретения собственной индивидуальности. Окружающие вообще никак не откликнулись на изменения в моем облике, словно бы внутренняя моя сущность, остававшаяся прежней, перекрывала любые изменения внешние».

Окончив школу, Налимов поступил в институт, тот, что был ближе всего к дому, на тот факультет, где был самый мизерный конкурс. Учился спустя рукава, но, получив свой совсем не красный диплом, решил поработать по специальности. В первом же учреждении, куда он пришел устраиваться, Налимо-ву попался хитрый директор. Звали директора Герман Петрович.

Цитата: «— Сотрудник вы молодой, без опыта, — Герман Петрович прохаживался по кабинету, заложив руки за спину, глядя в потолок и напоминая собою ворона. — В нашем учреждении существует правило, что каждый из вновь прибывших членов трудового коллектива обязан досконально изучить структуру нашего предприятия. Начать, что называется, с подвала. И уже потом, при условии безупречной службы, такой работник будет подниматься все выше и выше по карьерной, и не только, лестнице...»

Говоря о подвале, Герман Петрович имел в виду подвал не фигуральный, а очень даже конкретный. В этом подвале располагался архив документов, далеко не со всеми из которых был полный порядок. Основным источником этого беспорядка стал некто Воробьев. Он не так давно уволился со страшным скандалом и теперь работал в другой фирме, на зарплате, в восемь раз превышавшей зарплату Налимова.

2. Подземелье

Цитата: «Старожилы вспоминают, что, когда выяснилась вся правда о состоянии дел, оставленном после себя Воробьевым, Герман Петрович сказал со свойственным ему красноречием: «Упорхнула наша маленькая птичка, но какую гору дерьма после себя оставила. Придется брать какого-нибудь кретина, чтобы он эту кучу разгреб.»

И кретином этим стал, конечно же, я, Налимов. Представлял ли тогда Герман Петрович, что вынужденное заточение откроет во мне невиданные таланты, произведет меня в монстра, по всем статьям превосходящего хорошо всем знакомого «Призрака Оперы», который, как вы помните, тоже ютился в подземелье».

В подвале молодой сотрудник должен был приводить в порядок документацию на получение разнообразных услуг. В большинстве случаев Воробьев вообще никаких бумаг не заполнял. Если и заполнял, то в корне неправильно. А между тем все ближе была кошмарная проверка, которой Герман Петрович страшился как судного дня. Каждый документ нужно было подписать в четырех местах: в двух — подписью клиента, и в двух — подписью сотрудника Воробьева.

Налимов решил, что проще будет сначала подделать подписи разных людей-клиентов, и уже потом подпись поганца Воробьева. Для этого у него было припасено около двадцати синих ручек, заметно различавшихся между собой по тону и толщине линии.

Начал Налимов бодро, с опережением графика, потому как обнаружил, что работа не такая уж и плохая. Никто его не трогал, не отвлекал разговорами. Скучно если и бывало, то редко, потому что Налимов по натуре был человеком довольно скучным и скуки не ощущал. Врожденный иммунитет.

Он в деталях представлял себе каждого человека, чью подпись придумывал, — вот толстяк с волосатой спиной, а вот тетка в климаксе и жутком парике, а это парнишка-студент с розовыми легкой пушистости ушами.

Через пару месяцев та часть работы, где Налимов выдумывал подписи множества незнакомцев, закончилась. Подделывать размашистую реально существовавшую подпись было значительно скучнее. Тем более что и сам Воробьев был ему антипатичен.

Цитата: «Совсем недавно я находил в своем подземелье убежище от внешнего жестокого мира, считавшего, что я не слишком хорош для него, и был счастлив. Теперь же я был заперт здесь, наедине с Воробьевым, вернее, с его противной подписью, отчего-то такой торжественной и широкой... О, это было торжество победы надо мной! Подумать только — он даже не знал меня, но умудрился так отравить мне жизнь. С этими горькими мыслями я продолжал выполнять свою работу. До тех самых пор, пока.»

До тех самых пор, пока однажды утром на проходной Налимова не стопанула пухлая лесбиянка-охранница: