— Не знаю, товарищ Грабик, не знаю, может, оно так и есть, но на догадки мы не можем полагаться, потому что в таком случае можно весь повят пересажать. Если бы было хотя одно доказательство, какие-нибудь конкретные улики, можно было бы рискнуть и дать санкцию на превентивный арест. А так — нет оснований. — Зимняк снова развел руками.

— Ну хорошо, но разве того, что мы собрали против него уже сейчас, недостаточно? Ведь он не сообщил в милицию об убийстве семьи Годзялко сразу же, как узнал об этом, а сделал это только через час, а то и больше. А ведь статья восемнадцатая уголовного кодекса гласит, что сообщать надо немедленно. Это во-первых. А во-вторых, товарищ прокурор, это же андерсовец, он же только в сорок седьмом году вернулся в Польшу! Это, я думаю, тоже кое о чем говорит?

Вмешался Элиашевич, до этого только прислушивавшийся к их спору:

— Подождите, товарищ Грабик. Не горячитесь. Верно, Кевлакис был на Западе. Верно и то, что он вернулся в Польшу только в сорок седьмом году. Но подумайте, товарищи, разве он один вернулся в то время? Ведь таких, как он, в Польше предостаточно. Следовательно, это обстоятельство за отсутствием других конкретных доказательств мы не можем принимать во внимание.

Грабик не уступал:

— А разве не является доказательством то, что на последней встрече с Молотом Рейтар был одет в андерсовскую форму? Это подтверждается протоколами свидетельских показаний. А откуда у него эта форма? Во всей округе только один Кевлакис носит такое тряпье.

— У нас нет доказательств, что ему дал ее Кевлакис. А впрочем, андерсовскую форму можно свободно купить на базаре в Белостоке, не говоря уже о Варшаве, — парировал Зимняк.

— Ну ладно, а по статье восемнадцатой за то, что он не заявил сразу же, что ему полагается?

— Товарищ Грабик, поймите, это пустой номер. «Немедленно»! То, что он сделал в тех условиях, и было как раз «немедленно». На суде мы окажемся в дурацком положении, ведь его оправдают.

Зимняк занервничал.

— Ничего не поделаешь, — подключился Элиашевич. — Закон есть закон. Прокуратура разбирается в этих делах лучше, чем мы с вами, товарищ Грабик. Поэтому придется освободить Кевлакиса, и причем сегодня же.

— Да вы что, товарищ капитан, выпустить этого реакционера? Вот увидите, пройдет немного времени — и мы вынуждены будем его опять сажать.

— Если у нас будут веские улики, посадим.

— Я свободен, товарищ капитан? — спросил Грабик.

— Да, можете идти.

Грабик собрал дела и, поглядывая исподлобья на заместителя прокурора, вышел.

— Хороший товарищ, но немного горячий. Для него всегда все очень просто.

— Я знаю его, товарищ капитан, он уже не первый раз на меня косо смотрит. Но вы ведь понимаете, что на основании одной только убежденности ничего не сделаешь. Нужны еще и улики. Но, возвращаясь к нашему разговору, как, по-вашему, остальные дела в порядке?

— Особых возражений нет.

— А не особых?

— Как всегда, товарищ капитан. Имеются сомнения в отношении пособников бандитов. Ведь вы же знаете, как с этим обстоит дело. Оправдывается перед тобой, скажем, мужик: «А что мне было делать? Живу у леса, один как перст, они пришли, несколько человек, вооруженные, приказали накормить, переночевали, а перед уходом угрожали, что если я заявлю, то они убьют меня. Я же знаю, что они убивают тех, кто на них доносит, и что же я должен был делать? У меня жена, трое маленьких детишек, убьют, хату сожгут, разорят все, хозяйство». Ну и что ему на это возразишь, товарищ капитан?

— Да, такие дела легкими не бывают. Вот самый свежий пример: дело об убийстве семьи Годзялко. Отважился мужик, сообщил в милицию — его убили. Но, согласитесь, товарищ Зимняк, ведь не можем мы позволить себе оставлять безнаказанными тех, кто помогает бандам. К чему бы это привело? Боятся рисковать? Да, это верно. Но верно также и то, что все же есть и такие, которые находят возможность сообщить нам о бандитских налетах. Этим они нам здорово помогают. Вы знаете, как это бывает в нашей работе: иногда мельчайший камешек приводит в движение целую лавину, а самая, казалось бы, скромная информация может навести на след банды.

— Конечно, но, несмотря ни на что, человека иногда обуревают сомнения.

— «Кто сомневается — тот мыслит» — это хорошо, товарищ прокурор.

— А в целом поздравляю вас с успешной операцией, товарищ капитан. С Молотом уже покончено, надеюсь, так будет и с Рейтаром. Вы обратили внимание, что никто из его людей, даже из тех, кто укрывает бандитов, еще не попался?

— Да, с этим Рейтаром нам придется еще повозиться.

— Есть ли какие-нибудь новые данные?

— Как вам сказать?.. Мы знаем, что он скрывается здесь, в этих местах. Знаем, что залег в логово, чтобы переждать. Но, к сожалению, мой дорогой, только этим мы пока и располагаем. А как с Бурым?

— Следствие подходит к концу. Где-то в сентябре над ним должен состояться суд.

— Наверное, вынесут смертный приговор?

— А что ему еще ожидать, после того что он натворил, — столько крови пролил.

Затрещал телефон. Элиашевич снял трубку.

— Хорошо. Пропустите. Без пропуска. Лабудский, я же вам по-польски говорю, не надо выписывать пропуск. Проводите ее наверх ко мне. Ясно? Ну и упрямый осел, — произнес он, положив трубку. — Явилась какая-то женщина, не называет своей фамилии, не предъявляет удостоверения личности и хочет говорить только со мной, а дежурный уперся, что должен, мол, выписать ей пропуск.

— Ну тогда я пойду, товарищ капитан, не буду вам мешать.

— Да сидите, поручник, у меня нет от вас секретов. Посмотрим, что это за посетительница, а потом закончим разговор о делах. Может, снова какая-нибудь психопатка? Знаете, сюда ведь всякие обращаются. Но у меня такой принцип — я беседую со всеми. Как-то, не так давно, докладывают, что на прием ко мне просится княгиня…

В дверь постучали. Вошел дежурный.

— Товарищ капитан, разрешите доложить, доставил гражданку без удостоверения личности и пропуска. Фамилию тоже отказалась…

— Хорошо, хорошо, спасибо. Введите ее и можете идти.

Капрал Лабудский распахнул дверь, произнес «Пожалуйста», и в кабинет вошла старая Добитко. Такого визита Элиашевич не ожидал.

Несмотря на то что сразу же были прочесаны все окрестности, след братьев простыл, хотя и было известно, что младший, Рымша, был ранен Молотом, и, по всей вероятности, тяжело. А тут вдруг в повятовое отделение госбезопасности является старая Добитко. Остановилась молча у двери. Сильно постарела с того времени женщина, когда Элиашевич беседовал с ней в ее палисаднике. Из-под большого клетчатого платка выглядывали пряди седых волос. Вокруг покрасневших от слез и бессонных ночей глаз залегли глубокие морщины. Она хотела было что-то сказать, но, видимо, от внезапно нахлынувшего на нее горя не могла вымолвить ни слова, а только тихо и беспомощно заплакала.

Элиашевич поднялся из-за стола, подошел к ней и, взяв ее под локоть, усадил на стул. Налил в стакан воды и молча протянул ей. Она отодвинула рукой стакан и, сдерживая плач, вытерла кончиком платка слезы.

— Вот я и пришла к тебе, Элиашевич. О сынках моих непутевых поговорить с тобой пришла.

Элиашевич сел напротив женщины:

— Говорите, я внимательно вас слушаю.

— Но я хочу говорить только с тобой… — И посмотрела на Зимняка.

Тот, смутившись, встал и молча вышел из кабинета. Добитко подождала, пока за ним закрылась дверь.

— Я привела их к тебе, Элиашевич. Поверила твоим словам и привела… Будь что будет.

— А младшего? Мы знаем, что его ранил Молот. Может быть, нужен доктор?

— Ему уже ничего не нужно, Элиашевич, ничего…

Добитко, забыв, где она находится, при воспоминании о младшем, видимо самом любимом, сыне громко заголосила. Дверь кабинета приоткрылась. Элиашевич жестом отправил назад встревоженную секретаршу.

Долго не могла успокоиться несчастная мать. Наконец она рассказала Элиашевичу о смерти младшего сына и о том, что, желая спасти оставшихся сыновей, использовала все свое материнское влияние, чтобы убедить их отдаться в руки правосудия.