По протекции непререкаемого городского авторитета доктора Боровского меня поместили в блатную палату на два койкоместа «Для ветеранов ВОВ». Аббревиатура означала — Великой Отечественной войны. В свои тридцать шесть на участника даже непобедоносной войны в Корее я не тянул, поэтому сразу подписал в табличку союз «и». Получилось честнее — «Для ветеранов и Вов». Однако на второй койке возлежал тоже не защитник Родины, а старый нападающий нашей литрбольной команды психиатр Вольвич, которого звали вовсе не Вова, а Коля. Доктор Коля специализировался в родном психдиспансере на лечении алкоголизма, о котором знал всё, так как им и страдал почти с детства. В данный момент ветеран любимого порока допился до язвы желудка и ожидал дальнейшей участи, глотая за койкодень, параллельно со спасительными таблетками, пять бутылок магазинного плодово-ягодного пойла в режиме самосозерцания. Меня, стойкого водочника, соблазнять таким суррогатом было бесполезно.

В стране победившего подхалимажа отношение к блатным устойчиво находилось на самом высоком уровне, поэтому нам обоим было хорошо — и сестры, и нянечки, и сами врачи, лучезарно улыбаясь, прекрасно выполняли свою работу, что впоследствии сыграло со мной злую шутку.

День, предшествующий операции, удался на славу. По результатам двух «пулек», сыгранных в ординаторской с травматологом доктором Арановичем и хирургом-дежурантом доктором Иммаевым, я выиграл семьдесят четыре рубля, из которых девятнадцать мне отдал хирург, а пятьдесят пять остался должен травматолог. В десять часов вечера, сразу по окончании преферансного матча, я явился в палату, где пьяно невменяемый психиатр, размахивая руками, кричал, что он просто не смог выговорить фамилию! И поэтому ему вместо меня вежливая, но настойчивая сестра сделала премедикацию, от которой он может заснуть и не проснуться, так как алкоголь и введенные ему в musculis gluteus препараты несовместимы. Через минуту подопытный действительно крепко заснул, сладко чмокая, как грудной младенец, что убедило меня в безопасности произведенного эксперимента, а через десять минут отошел в объятия Морфея и я.

Когда та же сестра рано утром попыталась сделать Лжеглейзеру очистительную клизму, выяснилось, что препараты и плодово-ягодное пойло вполне совместимы. По-видимому, за отсутствием в этом vini даже признаков spiritusa. Расстроенная столь грубой ошибкой сестра, во-первых, объяснила мне, что премедикация — это введение больному всяческих снотворных и успокоительных средств, чтобы он не дергался перед операцией, а во-вторых, узнав, что я проспал крепким сном всю ночь, впендюрила мне куда положено две кружки Эсмарха теплой воды, очистив операционное поле до бессорнякового состояния. Через некоторое время подъехала высокая скрипучая телега, меня раздели донага, прикрыли простынкой и отвезли на экзекуцию. Там надо мной поколдовали анестезиологи, я отключился и пришел в себя только в реанимации.

По отсутствию радости на лице навестившего меня первым доктора Арановича я понял, что операция прошла успешно и ему придется отдавать мне джентльменский карточный долг.

Доктор Кузнецов на самом деле был отличным хирургом, но вместе с тем принципиальным теоретиком. Когда на глазах расстроенного доктора Арановича я капризно потребовал закурить в реанимационной палате, доктор Кузнецов передал мне тотчас пачку «Ту-134» со словами:

— Отличный механизм для восстановления дыхательных функций!

Три дня с мешком песка на свежезаштопанном животе и трубками, торчащими из всех дыр, я кадил табачным дымом в стерильной палате, ужасая своим и доктора Кузнецова поведением сменяющих друг друга накрахмаленных медсестер.

На девятый день после моих несостоявшихся похорон доктор Кузнецов вызвал меня в свой кабинет.

— А не хотите-ка спиртику выпить, уважаемый? — неожиданно предложил он.

Отказываться было неловко, но я все эти дни как бы ничего и не ел. Спирт на голодный желудок не был моей привычкой.

— Без закуски не буду, окосею, — честно предупредил я.

— Что вы, что вы, — всполошился змей-искуситель в белохалатной коже. — Вот ломтик московской полукопченой по четыре девяносто. Дефицит. Пососете с удовольствием. Только не глотайте, вам еще некуда!

Выпили медицинского чистогона граммов по пятьдесят. Корчмарь заел, я отсосал. Повторили. Я, выполняя обещание, начал валиться на бок.

— Отлично! Значит, заработала перистальтика! — вскричал новатор реабилитации и отволок меня к доктору Вольвичу по совпадающему с ним интересу.

На следующий, праздничный день — в честь Дня международной солидарности 1 мая — я проснулся здоровым человеком.

Не буду скрывать, что до своей окончательной выписки — в честь Дня Победы 9 мая — я неоднократно проверял с доктором Кузнецовым мою перистальтику и с нескрываемым удовольствием слушал простые сентенции:

— Никогда не надо отказываться от привычек, даже если в миру они считаются вредными. Настоящий вред здоровью приносит резкий отказ от предыдущей жизни. Она, жизнь, дается человеку единожды, а начинать ее заново — первый признак глупости, — мешал он в кучу крылатые слова Павки Корчагина и маркиза де Ларошфуко. После чего выписал меня на дробное шестиразовое питание с официальной рекомендацией — пить перед едой спирт или водку.

Через полтора месяца — в честь дня открытия Московской Олимпиады-80, злонамеренно усеченной международными пацифистами по случаю победоносной афганской войны — я поехал с друзьями, женами, детьми и собаками в длительное автомобильное путешествие на Кольский полуостров. Жена, испугавшись предстоящих тягот шестиразового питания консервированной тушенкой, побежала на консультацию к доктору Кузнецову.

— Отличное противоспаечное мероприятие! — не изменил теории практический хирург.

Однажды в студеную зимнюю пору…

Да ничего поэтического в том, что, поскользнувшись на крошечной льдинке, я сломал себе ногу, на самом деле не было! Просто лет десять назад в то же время и на том же месте, в тех же «Волжских далях», оздоровительном пансионате под Саратовом, я сломал руку. И эпизод тот больше имел отношение к ученым-физикам, чем к ученым-медикам. Но под небесами все взаимоувязано.

Мы, группа членов оргкомитета «Диминой школы по электронике», полностью подготовившись к ее завтрашнему открытию, уже было перешли к открытию алкотары, когда я, оступившись на этой неотмерзающей миргородской луже, неловко приземлился на левую руку. Будучи от роду человеком немногословным, я не заорал, а только чертыхнулся. Ассистент кафедры электроники Фишер, оглядев конечность, поставил диагноз: подвернул — и назначил лечение: дернуть! Уверенность в своей правоте ассистент Фишер подкрепил убедительной ссылкой на свое нерабоче-крестьянское происхождение: оба его родителя были профессорами медицины.

— Я и сам бы стал династийным врачом, если бы в детстве слушал папу и маму, — сожалел ассистент Фишер. — Но так как с детсада я такой же балбес, как и вы, десять лет голодаю в физиках.

Другой балбес и физик, бывший моряк и будущий личный резчик икон местного владыки Пимена (в миру — доктора искусствоведения Дмитрия Евгеньевича Хмелевского), ассистент Полотнягин цепко захватил мой локоть, потенциальный наследник бывших врачей-вредителей от души дернул, и конечность повисла как плеть.

На следующее утро, еще находясь под пиво-водочной анестезией, я приехал в травмпункт. Вместо ладони из-под двух ящичных дощечек, перетянутых бечевкой, выпирал во все стороны сверкающий синевой мешок с ногтями. Разглядывая мокрый рентгеновский снимок, дежуривший врач только и сказал:

— Такого продольного смещения в переломе запястья я еще не видел. У вас, больной, очень крепкая кожа — если бы не она, ваши друзья-алкаши ручонку бы вам на хер оторвали!

Так вот: именно на этой злобнопамятной луже я и сломал ногу. Слева меня подхватил под руку новый друг — доцент Левин, а под правую — друг старый, уже старший преподаватель Фишер. Ах, как много мы прощаем в жизни старым друзьям!