Обыватели города Саратова в судьбоносном семнадцатом году не заметили двух революций! Вот это да! У нас мраморные доски висят где попало, в честь незабываемых событий, а простые миряне лениво профукали мировой пожар! В общем, дневники меня уже заинтересовали явно нетривиальным подходом.
Дальше было еще интересней. Восторженная девочка-мещанка не заметила столь сильных изменений, как неминуемое для тех лет лишение прав отца, крупного подрядчика РУЖД — Рязано-Уральской железной дороги, домовладельца со своим выездом, свое непоступление в университет по линии классовой чуждости, непрерывных неприятностей старшего брата, офицера и военного медика, сначала белогвардейца, а потом красногвардейца. Задели, и навсегда, смерть старшей любимой сестры от туберкулеза, поразившего молодую женщину-врача в полевом лазарете, и долгая, изнурительная болезнь матери. Коснулась и непривычная бедность, наступившая сразу после того, как вся большая дружная семья была изгнана из собственного дома и переселена в худой холодный домишко.
Где Малек впоследствии и нашел рукопись.
Будучи доброй и воспитанной дочерью, Лиза никак не могла понять отца. Почему этот не старый еще и сильный мужчина не работал и даже не искал работу, а, воспользовавшись связями своих детей-врачей, выхлопотал себе инвалидность и занимался только домом? Лиза так и не поняла, что так отец — по ее мнению, скряга и ворчун — протестовал против новых порядков, сломавших всё. В частности, и его, счастливую до их прихода, судьбу.
А Лизина «Жизнь» продолжалась. Она, грамотная девушка с гимназическим образованием, устроилась кассиром в управление РУЖД, где на мизерной зарплате и проработала до самой смерти. Она ходила в кино и театры, читала книги, слушала грампластинки, большим собирателем которых был и отец, знакомилась с молодыми людьми, впрочем, абсолютно безрезультатно, — все они не блистали интеллектом и раздражали ее своей безграмотностью.
Но у Лизы не было комплекса неполноценности! Она видела и записывала все, что считала нужным! И она была смелым человеком — в дневниках, которые она особенно и не прятала, не одна страница тянула на стопроцентную Колыму! Субъективный по своей сути взгляд был приговором рядового обывателя той жуткой эпохе, на которую пришлась ее «Жизнь».
Я считал, что подобное свидетельство, по счастливой случайности попавшее в мои руки, обязательно должно быть опубликовано. Обязательно! Но где? Не в нашей же стране недоразвитого социализма!
Рукопись необходимо было передать на Запад, а как — подумать надо. «Жизнь» не была злобным антисоветским, тем более диссидентским опусом, и вообще, наступила перестройка, и коротичевский журнал «Огонек» печатал для своих многочисленных читателей хрен что придумаешь.
На Запад, на Запад, на Запад!
И тут мой друг, историк-американист Саня Кредер, знающий про мою идефикс, приводит ко мне свободного американского гражданина Дона Рейли, ученого — специалиста по истории Саратова времен Гражданской войны, нашего ровесника и антисталиниста! То, что с русскоязычным Доном мы спелись через полчаса — такая же правда, как то, что через два часа мы не спились. Хотя откушали за литр.
И до того, и после того мне приходилось разделять трапезу с господами иностранцами. Но такого умельца, как Дон, мне встречать не приходилось. Он говорил:
— Володя, наливай — я уже обрусел!
И не врал — даже многолюдные мероприятия мы заканчивали один на один, что свидетельствовало о странном отсутствии на сборищах жрущих спецтаблетки чекистов-профессионалов.
Вывезти рукопись впрямую Дон боялся — советской тогда еще стороне в лице ее доблестных органов давно казалась подозрительной «челночная дипломатия» мистера Д. Рейли в тогда еще «закрытый город», и давать им дополнительный повод для отказа в визе Дону не хотелось. Решили действовать веками проверенным спецслужбами способом. Дон созвонился со своим другом — консульским работником в Ленинграде. Операция получила кодовое название «Канал «Волга — Дон»». Я поездом приехал в город трех революций и спокойно передал на вокзале узнанному по цветному шейному платку мистеру Майклу N. аккуратный пакет с дневниками.
Через две недели «Жизнь» диппочтой попала в Штаты, а через год на грант, полученный на ее исследование, была переведена на английский, научно откомментирована и опубликована малым тиражом в издательстве Университета Чепел-Хилл. Политической сенсации этот факт не вызвал, да и не ее я ожидал.
Просто дорогая моему сердцу Елизавета Дмитриевна Урюпина вдруг начала жить новой и заслуженной ею «Жизнью».
РОЯЛ ДАЧ
Если для немки триадой счастья было сочетание «kirchen — kinder — Kiichen», то есть церковь, дети и кухня, то для самодостаточности совка — «квартира — машина — дача». О духовности и воспитании сытого поколения в крылатой формуле не было и намека. То есть диалектическое противоречие между развитым социализмом и загнивающим капитализмом являлось очевидным и принципиальным. А главное, честным!
Кооперативную квартиру я построил еще студентом-пятикурсником на «бешеные» гонорары за цирковые репризы и тексты театральных песен, машину выменял на «Острожскую Библию», а дачу начал строить на трудовые доходы — на четвертом десятке я считался официальным высокооплачиваемым работником умственного труда: стал доцентом. Нюансы в финансах, по правде, имели место, но не о них речь.
Дело в том, что в обществе, в котором я мыслил и на это существовал, счастье было не в деньгах, и даже не в их количестве: купить на них было нечего и негде! Кроме участков в дачном кооперативе, в отношении которых по явному недосмотру органов чудом уцелела базарно-рыночная экономика. Нам с моим закадычным другом — будущим знаменитым американистом и уже доцентом Саней Кредером — сказочно повезло: за сущие копейки мы не просто купили дачные участки, но купили там, где давно хотели!
На моем участке была землянка в два наката, на Санином — и вовсе чахлая пустота. Но неоглядно на три стороны перед нами простиралась Волга! Как много в этом слове для сердца русского слилось! Неважно, что я был евреем, а Саня немцем — мы оба были сильно русскоязычными и стишок этот (правда, про Москву) знали с детства.
Саня, как вы уже поняли, тоже был высокооплачиваемым работником умственного труда, и мы занялись в складчину домостроительной научно-изыскательской работой. Будучи не только высокооплачиваемыми, но и начитанными, мы объявили своим женам о создании «Роял Дач Билдинг Компани Ltd», в переводе «Компания по строительству королевских дач с ограниченными возможностями», по аналогии с голландским нефтяным монстром «Royal Dutch», ни с дачами, ни с датчанами, ни с нами ничего, впрочем, общего не имеющим.
Искали мы необходимые стройматериалы везде, включая лесоторговые базы. На них на самом деле никаким лесом не торговали, но там по блату можно было оформить любую покупку. И мы воспользовались лазейкой!
В описываемое время неожиданно для всех советская власть полюбила один отдельно взятый репрессированный народ. А именно крымских татар. И по мудрому распоряжению партии и правительства в местах, не столь отдаленных от мест их многолетней ссылки — в таежной Сибири, — был реализован гуманитарный проект: унифицированное изготовление бесстеновых, бескрышных домов для квадратно-гнездового возведения саклей на исторической родине упомянутого истерзанного народа, то бишь в Крыму. Стены по проекту предполагалось возводить из местного материала, предположим, из известняка, а может, из кизяка, а может, из чего другого. А крыша у традиционной сакли всегда глино-соломенная.
Однако глупые татары в Бахчисарай и Джанкой дома эти без стен и крыши не везли, а в остальных частях СССР нетатарам по негласной разнарядке воплощение таежной гуманности не продавали. Непокупаемые изделия поэтому стоили дешево, с бешеной скидкой, и мы с Саней с небескорыстно возникшим чувством пролетарского интернационализма — бисмилла иррахман ирахим! — подались в татары.