Каждая из разновидностей романа имеет жесткую схему (кроме первого романа в современном понимании этого слова, «Дон Кихота», где схема взорвана игрой иллюзий и реальности). Новелла же — более гибкий, свободный жанр; в нее с большей легкостью входит и вещный, бытовой мир, и мир душевных движений человека. Надо сказать, что психологизм, вернее, его ростки — завоевание именно послесервантесовской новеллы, завоевание, явившееся плодом уже отмеченной «ущербности» мировоззрения ее создателей. Утратив цельность жизненной позиции, веру в идеалы, новеллисты XVII века, чье творчество приближается уже к иной художественной системе — к барокко, начинают открывать для себя индивидуального человека.

Особенно это относится к Марии де Сайяс-и-Сотоманор. «Десятой музе» Лопе де Веги повезло; в отличие от большинства новеллистов XVII века, чьи книги при жизни авторов имели в общем-то заслуженный успех, а в наши дни стали достоянием эрудитов, сборники новелл доньи Марии неоднократно переиздавались уже в XX веке: в 1941, 1943, 1945 и, наконец, в 1965 году. Ее новеллы отличаются психологизмом настолько утонченным, что зарубежные критики считают эту современницу Лопе чуть ли не «предтечей фрейдизма». Мария де Сайяс-и-Сотомайор — писательница зрелого барокко, герои ее далеки не только от ясности и гармонии Ренессанса, но и от сурового, полного достоинства стоицизма, свойственного людям эпохи трагического гуманизма. Им не только не на что опереться в окружающей их хаотической реальности — у них нет и внутреннего стержня. Мироздание теряет гармонию, соразмерность с человеком; интрига уже не завершается, благополучного исхода нет — нет вообще никакого исхода: удалившись в монастырь, Исабель сочетается с «небесным женихом» и остается «рабой своего возлюбленного»; скаредный дон Маркос умирает от отчаянья, не вынеся изощренных издевательств. В новелле «высокого» ряда все чувства, традиционно испытываемые ее героями, превращаются в свою противоположность: честь — в бесчестье, верность — в вероломство, наконец, любовь… нет, не в ненависть, это было бы слишком просто — любовь превращается в буйство противоречивых страстей, описать которые и впрямь под силу не каждому современному романисту.

Новелла «низкого» ряда, построенная на розыгрыше, тоже претерпевает глубокие изменения: карнавальная игра реальностью превращается в безжалостное глумление, веселый фарс — в трагедию. Человек приобретает индивидуальность, но отрывается от коллективного начала, теряет моральные ориентиры, присущие сообществу людей. Завоевав свободу, человек, пожалуй, впервые в истории переживает трагедию одиночества. Философия, определенное мировоззрение, жизненная позиция сменяются прихотливой игрой ощущений и подсознательных импульсов. Поэтому и реальность, в которой живут герои барочной новеллы Марии де Сайяс-и-Сотомайор, распадается, теряет цельность, однако не исчезает в эмблемах и аллегориях, как это происходит в барочном философском романе (например, в «Критиконе» Бальтасара Грасиана), а становится, при всем своем распаде, зримой и объемной, фрагментарной, но кричаще яркой.

Как видим, испанская новелла, сложившаяся еще в средневековье на почве устного фольклорного рассказа, восточной обрамленной повести и народного романса, весьма своеобразно восприняла повсеместно распространившееся в XV веке итальянское влияние. Канон классической ренессансной новеллы не привился: приближаясь по широте охвата действительности к роману, по остроте и ювелирной отточенности интриги — к комедии «плаща и шпаги», novela corta оставалась свободной от ограничений и условностей, присущих как драме, так и роману в тогдашних его разновидностях. В XVI, и особенно в XVII веке новелла была своеобразной лабораторией писательского мастерства, исподволь готовила иной, не связанный со схемами и канонами путь художественного освоения реальности. В заглавии мы определили состояние испанской новеллы Золотого века как расцвет. Это не громкие слова — действительно, ни до, ни после в Испании не создавалось в жанре новеллы таких интересных и значительных произведений, а главное — никогда этот жанр не играл в литературной ситуации такой специфической роли.

А теперь, дорогой читатель, загляните в содержание: вы увидите, что большинство авторов представлены на русском языке впервые. Очередное «белое пятно» в истории литературы получило свой колорит: наивно-яркие, чистые краски Тимонеды, благородно-сдержанные тона Кастильо Солорсано, резкая светотень «Пачеко и Паломеке» Сеспедеса-и-Менесеса, кричащие барочные диссонансы доньи Марии де Сайяс-и-Сотомайор. Открывая эту книгу, вы вступаете в неизведанное. «И ежели мой стиль, неотделанный и грубый, не доставит вам наслаждения, памятуйте о том, что не было у меня иной цели, как только вам угодить», — вот что сказал новеллист Кастильо Солорсано, думая о своих читателях, а стало быть, и о нас с вами.

А. Миролюбова

(Ярмарочный листок[1] около 1510 года)

Жил в одной деревне бедный крестьянин, который едва-едва зарабатывал себе на хлеб тем, что возил на своем ослике в город дрова на продажу. И от великой нужды спросил он совета у жены, как ему поступить, чтобы от нищеты избавиться. А у женщин слово всегда наготове, вот она и говорит:

— Думается мне, муженек, сделать надобно так: продай-ка ты нашего борова, а деньги, что за него получишь, скорми ослу и отведи его потом на базар.

Выслушал крестьянин жену, поразмыслил и решил, что так и надо делать. Получил он за борова шестьсот мараведи, разменял все на бланки и скормил ослу. А потом отвел его на базар. Подошли к нему там два купца и спросили, сколько он хочет за осла, а крестьянин запросил пятьсот реалов[2]. Над такой непомерной ценой, что крестьянин заломил, купцы стали смеяться, однако же спросили его, по какой такой причине за не бог весть какого осла он требует таких денег. А крестьянин им ответил, что дивиться тут нечему, потому что осел этот не чета всем другим ослам, только людям это невдомек. И палкой, что держал в руке, начал тогда его тыкать, а тот стал испускать из себя воздух и сыпать деньгами. Увидев это, купцы сильно подивились и сказали крестьянину:

— Собери, добрый человек, деньги, что сыплются из твоего осла.

А крестьянин им в ответ:

— На что они мне сдались, у меня и дома хватает того, что он мне каждый день накладывал.

Посовещались тогда купцы между собой и решили купить осла и дать за него, сколько просил крестьянин, и отсчитали ему пятьсот реалов, что он просил, и увели осла. А крестьянин в превеликой радости вернулся домой и рассказал жене все, что при продаже осла с ним приключилось.

Очень довольны были купцы сделкой и отправились домой, думая, что ведут великое сокровище. И приказали хорошенько убрать и подмести стойло куда поставить своего осла и тщательно заперли его на ключ, чтобы подобрать без потерь все деньги, что накидает осел, и чтобы никто другой их не взял. Однако осел накидал лишь того, что и полагалось, потому что других денег сверх тех, что высыпались у него на базаре, он не съел. И когда купцы пришли проведать своего осла и увидели его помет, то сочли себя обманутыми и решили отправиться к крестьянину, чтобы расторгнуть сделку.

Крестьянин, однако, понимая, что ему предстоит, придумал новую хитрость на случай, когда те придут, каковую осуществил следующим образом. Было у него в доме два белых кролика, похожих как две капли воды. Он и взял одного с собой в поле, а жене наказал, что если приедут купцы, то пусть она скажет, что они найдут его в поле за работой, и тотчас приготовит парочку отличных каплунов на жаркое и парочку вареных кур и кусок солонины, а он ей сообщит, что потом нужно будет делать. И ушел в поле, а жена, не откладывая, все приготовила так, как он ей приказал. Немного спустя после его ухода явились купцы и спросили о крестьянине у жены, а она сказала им, что они найдут его в поле. И те с озабоченным видом отправились туда и, как только нашли его, сказали: