«Кто садится ужинать с дьяволом…»

Пакт Молотова — Риббентропа за одну ночь превратил Англию из потенциального союзника во врага. Открытая неприязнь Сталина к Англии, вызванная английской интервенцией в гражданскую войну, а также наследием исторического антагонизма, возросла из-за неприятия англичанами переговоров 1939 г. В 1941 г. он объяснит эту неприязнь яркими воспоминаниями «о казни англичанами 26 комиссаров в Баку, недалеко от его родины — Грузии» во времена интервенции^{64}. Но мотивы поведения Сталина обусловливались в первую очередь чистой Realpolitik. Чувствуя свою уязвимость для британского флота, господствовавшего в Средиземном море, и основываясь на прошлом историческом опыте, он ожидал удара со стороны турецких Проливов. В день, когда Британия объявила войну Германии, Сталин призвал Турцию рассмотреть возможность советской помощи «в случае нападения на нее извне в районе проливов или Балкан»^{65}.

Однако обеспечение строгого нейтралитета турок было жизненно важно и для немцев, с тех пор как румынская нефть, предназначенная для Германии, перевозилась кораблями в итальянские порты через Проливы^{66}. Немцы не щадили усилий, чтобы укрепить подозрения Сталина, что «врагом Советского Союза в Проливах была и всегда будет Англия», и предотвратить любое соглашение между Россией и Турцией, которое могло привести к советскому участию в контроле над Проливами. Саракоглу, турецкий министр иностранных дел, известный своими англофильскими настроениями, прибыл в Москву 25 сентября; но переговоры, тянувшиеся до середины октября, были сорваны вторым визитом германского министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа в советскую столицу, во время которого русские в течение десяти дней практически игнорировали турецкую делегацию.

Когда Саракоглу наконец встретился со Сталиным, в ходе «горячей дискуссии» выяснилось: тогда как турки стремились к соглашению, которое помогло бы им справиться с германской угрозой, Сталин видел опасность со стороны Великобритании. Тут ярко проявился расчетливый характер политики Сталина. Он яростно оспаривал претензии Турции на острова Додеканес, так как понимал, что осуществить их можно лишь в сотрудничестве с Англией и Францией. Но тщетно он старался убедить Саракоглу, будто Советский Союз станет для Турции опорой на Балканах, где «Турция в состоянии помочь англичанам и французам, а не наоборот». «События, — объяснял он, обнаруживая прагматичность своих взглядов, — следуют собственной логике: мы говорим одно, а события развиваются по-другому. Мы разделили Польщу с Германией, и Англия и Франция не начали войну против нас, хотя это еще может случиться. У нас нет соглашения о взаимной помощи с немцами, но если англичане и французы начнут с нами войну, то нам придется сражаться с ними… Кто виноват, что обстоятельства сложились неблагоприятно для заключения пакта с Турцией? Случайное развитие событий. Этому способствовала акция в Польше. Французы, и особенно англичане, не хотели заключать соглашение с нами, считая, что могут воевать без нас. Если нас можно в чем-то обвинить, то лишь в неспособности предвидеть все».

Сталина явно одолевал страх перед Англией, а не перед Германией. Стремясь отговорить турок от заключения соглашения о взаимной помощи с Британией, он заклинал Саракоглу «помнить, что это люди, выполняющие свои обязательства только тогда, когда им это выгодно, и не выполняющие обязательства, когда им это не выгодно». Мюнхен и гарантии Польше должны были послужить предостережением. Сталин требовал от турок четкого подтверждения, что «обязательства Турции перед Англией и Францией немедленно теряют свою силу в случае выступления Англии и Франции против СССР», и допуска Советского Союза к непосредственному контролю за проходом военных кораблей и перевозкой военных грузов через Проливы. Саракоглу, однако, придерживался нейтралитета. В конечном итоге он с помпой был отправлен домой на борту советского военного корабля — попытка демонстрации советского господства на Черном море^{67}. Отношения с Турцией ухудшились еще больше, когда по возвращении в Анкару Саракоглу в конце концов подписал договор о взаимной помощи с Англией и Францией^{68}.

Вопрос о Проливах стал для Советов наваждением, от которого не так легко было избавиться. Вслед за унизительным Парижским соглашением 1856 г. соглашение в Монтре 1923 г. разрешало свободный проход торговых и военных судов и возлагало контроль над Проливами на международную комиссию. Такая система давала явное преимущество Англии и потому оспаривалась как Турцией, потерявшей суверенитет над Проливами, так и Россией, чувствовавшей прямую угрозу для себя. Нацистская угроза привела к модификации соглашения в 1936 г. Хотя проход для торговых и военных кораблей в мирное время оставался свободным, для военных кораблей воюющих стран Проливы закрывались, пока Турция сохраняла нейтралитет. Как только Турция вступала в войну, контроль над Проливами полностью переходил к ней. С точки зрения русских, новые обязательства Турции перед Англией делали турецкий нейтралитет явной стратегической угрозой. В новых обстоятельствах планы Союзников, развернутые адмиралом Дрэксом и другими членами англо-французской миссии в Кремле в августе, получали зловещую окраску. Планы эти были направлены на то, чтобы упредить немцев, закрыв турецкие Проливы и захватив контроль над устьем Дуная и румынским побережьем Черного моря. Теперь в Кремле боялись, как бы англо-французские военно-морские силы в самом деле не привели их в исполнение, но с существенным дополнением вражды к Советскому Союзу^{69}.

Советские опасения были небеспочвенны. Патовая ситуация на Западном фронте во время «странной войны» заставила генерала Эдмунда Айронсайда, начальника британского Генерального штаба, настаивать на вторжении в Румынию, с тем чтобы захватить нефтепромыслы, повернуть Германию на Балканы и сорвать поставку товаров из Советского Союза в Германию. Необходимым условием успеха этого плана было открытие турецких Проливов для британского флота, делающее Турцию воюющей стороной. С точки зрения турок, однако, главной угрозой являлась возможность распространения германо-советского сговора на Балканы. Поэтому президент Исмет Иноню продолжал соблюдать доброжелательный нейтралитет по отношению к Англии, которую он считал «надежнейшей страховой компанией в мире»^{70}.

Сталина соответственно информировали о предположениях турок, что «превосходство французского и английского флотов» — самый надежный щит для них. Советский посол в Анкаре предупреждал Москву как о fait accompli^{71}, что «англичане могут не спросить турок, пускаясь в ту или иную авантюру, распространяя пожар войны на Балканы и в районе Черного моря». Он яркими красками описывал поспешное укрепление и милитаризацию Проливов^{72}. Поток донесений из разных балканских столиц приносил Москве мало радости. Были подозрения, будто Британия «предполагала в Солуне [Салоники] высадить десант, якобы для противодействия итальянской агрессии»^{73}. Иван Майский, с давних пор советский посол в Лондоне, подлил масла в огонь, открыв, что англичане заплатили огромные суммы за пакт с Турцией, который был их «козырем против СССР». Он предупреждал: это «открывает перед Англией различные политические и военные возможности на Балканах и в районе Черного моря, возможности, которые при известных условиях она может использовать против нас»^{74}.