Гавриловича, опасавшегося худшего, доставили в кабинет Молотова, где он был приятно удивлен, увидев веселого и добродушного Сталина. Обращаясь к Сталину, Молотов неожиданно заявил, что предлагает «внести исправления, убрав по всему тексту слово "нейтралитет"»; всю вину за допущенную оплошность он свалил на Вышинского. Так велико было желание Сталина заключить соглашение, что не оказалось времени перевести исправленный вариант на сербохорватский язык, и перепечатанный экземпляр на русском был подписан около 3 ч. пополуночи. Поскольку главной заинтересованной стороной была Германия, о подписании соглашения объявили по радио через час. Однако, по настоянию Сталина, соглашение датировали 5-м апреля, чтобы не возникло впечатления, будто оно подписывалось в ожидании германского вторжения в Югославию или одновременно с ним^{762}.

Затем все участники отправились смотреть кинохронику, а Молотов занялся устройством импровизированного банкета, продолжавшегося до 7 часов утра 6 апреля. Пренебрежительный ответ Сталина на слова о немецкой угрозе Югославии и Советскому Союзу: «Пусть приходят. У нас крепкие нервы», — широко цитируют, но в неверном контексте. Как мы видели, именно страх перед вторжением заставил Сталина добиваться соглашения. Целью русских было помешать Германии; теперь, когда нападение на Югославию казалось неизбежным, их задачей стало продлить мирную передышку и задержать атаку на Советский Союз, поддерживая сопротивление югославов. Сталин изо всех сил демонстрировал преувеличенную уверенность в себе: он подробно описывал новшества в Красной Армии и ее способность оказать помощь югославам. Его личное участие возымело действие, резко изменив отношение к нему Гавриловича: «У него поразительная воля, все у него под контролем, все в его руках, он полон сил и энергии. Несравненный Сталин, о, великий Сталин»^{763}.

Ведя переговоры с югославами, Сталин неохотно признал точку зрения военных и Молотова, считавших, что соглашение еще может удержать Гитлера от долгой войны на истощение. Когда ликующие югославы прощались со Сталиным, Гитлер начал атаку на Югославию с жестокой бомбежки Белграда, превратившей город в руины. Несмотря на все полученные им ранее разведывательные сведения, Сталин, казалось, удивился, когда до него дошли новости о нападении немцев^{764}. Через два часа после того, как он покинул Кремль, он позвонил Молотову со своей дачи. Последовал спор. Сталин настаивал, чтобы Молотов отменил банкет, назначенный на вечер. Он утверждал, что после нападения соглашение стоит перед совершенно новой перспективой и банкет будет иметь «характер наглой провокации»^{765}. Факт выхода в этот день и «Правды», и «Известий» лишь ближе к полудню отражает возникшие разногласия и опасения. Когда газеты все же вышли, верх одержала линия Молотова и делались попытки выжать из соглашения все возможное, не провоцируя Германию. Наблюдатели восприняли его как «важную моральную и политическую поддержку югославской политики сопротивления», что отражала «необычная публикация на 5 колонках фотографий церемонии… такой картины не видели с момента подписания пакта Молотова — Риббентропа»^{766}. Однако комментарий был тщательно приспособлен для передачи как Югославии, так и Германии, объясняя, что пункт о дружбе призван «упрочить мир и предотвратить распространение войны». О бурной деятельности, приведшей к заключению соглашения, умалчивалось, зато делались попытки представить его как естественный результат прорыва в отношениях, достигнутого годом раньше. В то же время присутствовало и заявление о советских интересах в Югославии, где «основные притоки Дуная образуют главные пути, ведущие из Италии, Германии и Венгрии через Белград в Салоники и Стамбул». Но, возможно, наибольшее значение имело скрытое предупреждение о затяжной войне, если военные действия не будут в скором времени прекращены^{767}.

В то же самое время всплыл вечный страх Сталина, как бы англичане не постарались втянуть его в войну. Еще не высохли чернила на подписи, как Симича попросили «немедленно заменить» югославского военного атташе из-за его якобы пробританских настроений. Месяц спустя Тимошенко открыто обвинил югославскую военную миссию в «прислуживании английским провокаторам», в том, что она вводила русских в заблуждение, уверяя, будто подписание соглашения «явится вкладом в дело мира, укрепит в югославах волю к сопротивлению и усилит сомнения немцев в необходимости нападения», а на самом деле действовала в пользу Англии^{768}.

Тем временем продолжались попытки поддержать сопротивление югославов, не принимая непосредственного участия в действиях. Наркомат обороны немедленно предложил внушительный список самолетов, с малой и большой дальностью полета, противотанковых и зенитных орудий, значительное число батарей горной артиллерии и минометов. Явное предпочтение, отдаваемое вооружению, которое можно эффективно использовать для войны в горах, отражало надежду Советов на длительную войну на истощение^{769}. Затем югославам дали понять, что к формуле «дружбы» вернулись, чтобы не создать у них впечатления, будто в случае войны Советский Союз «просто умоет руки и будет равнодушен к судьбе страны»^{770}. Первоначальную смелость русских отчасти можно отнести на счет слабой реакции немцев. Разворачивая операцию «Марита», немцы прилагали большие усилия, чтобы держать Сталина подальше. Шуленбургу дали инструкции сообщить Молотову об операции «спокойным тоном, в объективной и беспристрастной манере». Что показательно, не было никакого намека на недавнее советско-югославское соглашение, а вторжение представлялось мерой по предотвращению возможности англо-югославского сотрудничества. Кроме того, чтобы скрыть план «Барбаросса», немцы объявили о своем намерении уйти из Югославии, как только их цели будут достигнуты^{771}.

Однако осознание шокирующего факта, что немецкая кампания в Юго-Западной Европе протекала даже эффективнее, чем предыдущая во Франции, выявило всю тяжесть положения Советского Союза. После трех дней жестокой бомбардировки Белграда немецкие войска сломили сопротивление югославов в Скопье и захватили Салоники. Благодаря успеху на этом фронте и наступлению танков генерала Клейста на Белград главный удар Второй армии был нанесен с опережением плана. Вечером 10 апреля, двумя днями раньше, немецкие войска завершили взятие Загреба, а к 13 апреля полностью контролировали Белград. Война в Греции велась похожим образом, и 23 апреля, после самоубийства греческого премьер-министра, греческая армия капитулировала. Англичанам приходилось не лучше. Они начали отступление 16 апреля; к 25 апреля свастика была водружена на Акрополе, а четыре дня спустя двойная кампания против Югославии и Греции завершилась выходом немецких войск на южную оконечность Пелопоннеса. Последним штрихом явился десант немецких парашютистов на Крит 20 мая. Ханья пала 27 мая, а 1 июня последний английский солдат был эвакуирован из бухты Суда^{772}.

Пока кампания стремительно двигалась к концу, источники НКВД в германском посольстве сообщили Сталину о беспокойстве Шуленбурга по поводу того, что соглашение — «акт, могущий явиться началом коренного изменения во внешней политике СССР…». Шуленбург недоумевал, что могло заставить Сталина заключить соглашение со страной, находившейся на грани уничтожения^{773}. Сталин с большой тревогой наблюдал за судьбой Белграда, быстрым продвижением немцев и взятием Скопье всего через два дня после начала военных действий^{774}. Как ему сообщили два дня спустя, оценка греками их способности сопротивляться «тоже весьма пессимистична». Английская армия в Греции численностью в 100 000 чел. не вступила в бой, и в Афинах преобладало мнение, что английские планы в Европе провалились^{775}. В полночь 11 апреля Гаврилович подтвердил получение донесений из различных югославских посольств за границей о тяжести положения; большинство из них, включая московское, не имело связи со страной^{776}. На следующее утро Сталин в последний раз поиграл мускулами, предупредив на страницах «Известий» Венгрию, чтобы не пыталась воспользоваться ситуацией и примкнуть к грабежу^{777}.