Тем временем спешно организовывалась отправка югославской делегации в Москву через Стамбул. Однако оформление виз заняло все утро, и два офицера смогли вылететь на борту специального самолета лишь ближе к полудню 2 апреля. Разрываясь между желанием действовать и боязнью провокации, русские попросили удалить с самолета опознавательные знаки. Долетев из Белграда через Салоники до Стамбула, делегаты в результате какой-то непонятной ошибки отклонились в сторону Анкары. Произошла короткая задержка, прежде чем они смогли проследовать к Одессе и, наконец, приземлились в Москве ранним вечером 4 апреля^{742}.

Как надеялся Сталин, одной лишь демонстрации солидарности с Югославией будет достаточно, чтобы удержать Гитлера от нападения на нее. Однако, пока делегация еще была в пути, положение круто изменилось. Нарастающий поток зловещей информации о развертывании германских сил с явно наступательными целями на их границах заставил югославов повысить ставки и добиваться всестороннего военно-политического альянса с Советским Союзом. Естественно, это предложение должно было быть сначала представлено Сталину, но Вышинский не сомневался, что «едва ли целесообразно заключение таких соглашений». Югославам лучше остерегаться провокаций, и английских, и немецких, демонстрируя при этом свою силу, так как «независимость страны лучше всего можно сохранить, сохранив сильную армию». Тем не менее, Гаврилович стоял на своем, подчеркивая, что его правительство «горячо желает и ожидает союза с СССР»^{743}. И действительно, Лебедева вызвали к премьер-министру и поставили перед fait accompli: югославское правительство рассматривало соглашение как «уже существующее, даже если на практике оно еще не подписано». Симович рассчитывал, что «решительный советский демарш в Берлине остановит интервенцию или, во всяком случае, даст Югославии время завершить мобилизацию». Когда неизбежность военных действий стала очевидной, русских попросили послать в Югославию войска и оружие. Чтобы побудить Сталина к действиям, Симович поделился с ним информацией, полученной от принца Павла, которому Гитлер на их недавней встрече говорил о своем намерении напасть на Советский Союз^{744}.

Со 2-го по 4-е апреля поток пугающих сведений обострил дилемму, стоявшую перед Сталиным. Из ставки Геринга агент «Корсиканец» сообщал, что к событиям в Югославии армия отнеслась «чрезвычайно серьезно». Штаб люфтваффе «проводит активную подготовку действий против Югославии, которые скоро должны последовать». Усиленные приготовления к операции в Югославии заставили «временно» отказаться от подготовки войны с Советским Союзом. По его предположениям, пробудившим в Москве дальнейшие надежды, штаб люфтваффе опасался, что кампания займет 3–4 недели, «отодвигается нападение на Советский Союз и этим самым вызывается опасение, что момент акции против СССР будет упущен»^{745}. Как полагал «Софокл» в Белграде, немцы прибегли к психологическому давлению на югославов, чтобы заставить их отказаться от сотрудничества с Советским Союзом. Югославам передали слова Гитлера: «Мы в мае начинаем войну с СССР, через 7 дней будем в Москве». Их военный атташе в Берлине собрал информацию, из которой в конце концов составился совершенно точный план немецкого наступления на СССР тремя группами войск под командованием фельдмаршалов Рундштедта, Листа и Бека. Тем не менее, сталинскую тактику еще можно оправдать, так как донесение заканчивалось выводом, что нападению будет предшествовать ультимативное требование присоединиться к Оси и предоставить экономические концессии. Теперь важно было не сделать неверного шага^{746}.

Переговоры с югославской миссией открылись, омраченные этими донесениями, ранним вечером 4 апреля. Сразу стало ясно, что русские настроены резко против идеи военного альянса, который немцы обязательно сочтут откровенной провокацией. Они приводили шаткие доводы технического характера: якобы такое соглашение требует «серьезного взаимного изучения сил, которыми располагают стороны для обеспечения подобной договоренности». Взамен они предлагали договор о дружбе и ненападении. Прощупывая почву, Молотов уведомил Шуленбурга, как того требовали статьи пакта Молотова — Риббентропа, о решении подписать договор такого рода. Донесение Шуленбурга в Берлин намеренно затушевывает драматичный характер беседы. Развитие событий в Югославии грозило свести на нет его усилия сделать Гитлера современным Бисмарком. В своих прежних донесениях Шуленбург отмахивался от слухов о советском военном вмешательстве, объявляя их «гнусной интригой югославов»^{747}. Надеясь отговорить русских от продолжения переговоров, он предупредил, что близость по времени заключения соглашения и событий в Белграде «произведет странное впечатление в Берлине». Молотов старался подчеркнуть ограниченность соглашения и указывал, что германо-югославский договор «идет дальше, чем договор о ненападении между СССР и Югославией», подразумевая остающееся в силе присоединение югославов к Оси.

Русские протоколы, однако, обнаруживают напряженный и кислый тон встречи. Шуленбург открыто предупредил Молотова, что бурные протесты против Германии в Белграде Берлин непременно сочтет «враждебным актом». Он ронял прозрачные намеки на замыслы немцев, выражая сомнение в действительности германо-югославского пакта, так как подписавшие его уже сидели в белградской тюрьме. Страстные доводы Молотова в защиту соглашения, принятого «после долгих размышлений» и направленного на сохранение добрых отношений с Германией, он пропускал мимо ушей. Все, что мог сказать Шуленбург: он «надеется, что не он, а тов. Молотов окажется прав». Своим коллегам он выразил опасение, как бы на этот раз Советский Союз в своих протестах не зашел «слишком далеко». Известие о его скором отъезде в Берлин для консультаций, конечно, можно было трактовать либо как знак того, что новая политика сдерживания принесла плоды, либо как свидетельство неуклонного ухудшения отношений^{748}.

В качестве предосторожности Вышинский послал Гавриловича успокоить Шуленбурга. Но их встреча обнаружила неверность оценки ситуации Кремлем. Высказав предположение, что Гитлер «не получает полной и достоверной информации о положении дел от своих ближайших соратников»^{749}, Гаврилович, воспользовавшись своим новым положением министра, настаивал на передаче своего послания германскому лидеру лично. Он не скупился на упреки немцам за насильственное принуждение югославов присоединиться к Оси. «Это уж слишком, — заявлял он, — требовать от народа, который вы считаете низшей расой и который имеет серьезные обязательства перед Союзниками, не только отказаться от нейтралитета, который мы хотим сохранить, но еще и помогать вам сражаться с этими самыми Союзниками и любить вас». Однако личное послание Гавриловича Гитлеру было согласовано с советской позицией. Подтверждая обязательства по отношению к Оси, он, тем не менее, требовал, чтобы пакт не нанес «ущерба жизненным интересам и чести Югославии». Заканчивал он предостережением «…против ошибок, более крупных, нежели первая. Мы будем биться с мужеством отчаяния за каждую пядь нашей территории и до последнего солдата. Мы не претендуем на то, чтобы победить Германию, но мы достаточно скоро сможем поставить Германию и Италию в очень трудное положение». Гаврилович направил сходное обращение к Россо, надеясь, что Муссолини «употребит свое влияние в Берлине, чтобы избежать конфликта, могущего стать очень серьезным для обеих стран»^{750}.