Мне много раз за мою довольно долгую службу приходилось быть свидетелем подобных разговоров, где минута стоила от тысячи до полутора тысяч франков. И меня всегда особенно поражала глубочайшая содержательность этих разговоров.

«Ну, как там у Бетти? А что поделывает малышка? Вы видели таких-то? Обязательно, обязательно побываю в ваших краях, только не раньше октября. (Сильные мира сего всегда либо собираются в Нью-Йорк, либо только что вернулись оттуда…) Послушайте-ка, попросите, пожалуйста, Филиппа, ведь он возвращается на следующей неделе, зайти к «Брет энд Брет», только не на 42-й авеню, а на углу 5-й и 57-й авеню, да-да, и купить мне две жесткие щеточки. Здесь делают такую дрянь… Если его это затруднит, пусть перешлет их с багажом[162]. Какая там у вас погода?.. Мы просто подыхаем от жары»… и т. д.[163]

Меня, вероятно, так восхищает невозмутимость, с которой могущественные люди могут попросить, разговаривая по телефону с Нью-Йорком, привезти им пару щеточек (словно речь идет о важнейшем поручении, достойном телефонного кабеля, проложенного по дну океана), потому что сам я никогда не решился бы сделать подобное, да еще в присутствии шести-восьми сотрудников. И это ясно доказывает, что мне не хватает размаха, свойственного большому начальству, так же как и той высшей отрешенности, которая позволяет им через час после подобного разговора продиктовать приказ о недопустимости частных бесед в служебное время.

Что же касается моего нынешнего генерального президент-директора господина Штумпф-Кишелье[164], то, не считая исключительных случаев, я встречаюсь с ним только в коридоре. Мы всегда обмениваемся одними и теми же фразами. Я говорю: «Добрый день, господин президент», а он бросает мне на ходу полупокровительственно, полувысокомерно: «Добрый день, Бло (иногда он забывает мою фамилию). Все в порядке?.. Я полагаюсь на вас!» Это «Я полагаюсь на вас» так же, как и «Надо сделать невозможное», — коронные фразы патрона. Он всякий раз произносит эту фразу, встречаясь с начальником отдела или отделения в коридоре — единственном месте, где они имеют честь его видеть. Его известные всем сотрудникам: «Все в порядке? Я полагаюсь на вас!» — говорится в два приема, с двумя различными, навеки застывшими интонациями. «Все в порядке?» — произносится тоном резким и гнусавым, исключающим всякий ответ, и звучит так же, как знаменитая генеральская фраза: «Так, значит, суп хорош?» Само собой разумеется, у генерального президент-директора, несмотря на его: «Все в порядке?», нет ни времени, ни малейшей охоты знать, как в действительности идут ваши дела. Произнося эту ритуальную фразу, он выставляет вперед подбородок и вздергивает губу так, что она почти касается носа, давая тем самым понять начальникам отделов, что шефу известно о всех неприятностях его подчиненных: «Да, да, я знаю, у вас куча всяких забот, но, поверьте, у меня их побольше вашего. Но я в курсе…»[165] Следует короткая пауза, потом, бодро тряхнув головой, господин Штумпф-Кишелье важно произносит свое: «Я полагаюсь на вас» — и при этом подмигивает вам с видом сообщника — он, мол, знает, что не зря на вас полагается. Слова: «Я полагаюсь на вас!» доносятся уже с другого конца коридора.

Среди наших сотрудников есть такие (обычно только что получившие повышение или просто не привыкшие к встречам с патроном), которых неизменное: «Я полагаюсь на вас», хотя известно, что произносится это совершенно машинально — патрон с таким же успехом мог бы сказать: «Жму вашу руку» или «Примите мои самые искренние поздравления». — так впечатляет, что они возвращаются в свои отделы окрыленные, словно Ш. К. вручил им свои полномочия. Но есть и такие, на кого эта традиционная формула не производит ровно никакого впечатления, а у некоторых даже вызывает странную реакцию. Эти скептики любят вспоминать историю с Паррише, превратившуюся в легенду. Можно себе представить, как был ошеломлен этот самый Паррише, услышав от патрона обычное: «Все в порядке? Полагаюсь на вас», в то самое утро, когда получил заказное письмо, в котором сообщалось, что он уволен со службы. Но что тут особенного? Разве можно упрекать шефа такого огромного учреждения, как наше, в том, что он не помнит содержания всех писем, которые ему дают на подпись?

«Ваш патрон…»

Мой непосредственный начальник Барнаж — генеральный вице-директор, восседающий в кабинете с двойным ковром на полу, с двойными стеклами в окнах, с двойными шторами на них и охраняемый двумя секретаршами… Но пора мне уже рассказать о своеобразной мебелировочной иерархии, которая существует в нашей компании: у нас значительность того или иного служащего измеряется комфортом его кабинета. Прежде всего есть те, которые работают целыми отделами в огромных стеклянных клетках, где ни одно движение не ускользает от бдительного ока начальника отдела, сидящего отдельно в своем прозрачном отсеке. Полная невозможность укрыться от посторонних взоров, при которой сотрудники уподобляются рыбам в аквариуме или тем молоденьким девушкам, которые под взглядами прохожих поднимают петли на чулках прямо в витринах магазинов (спрашивается, какому безжалостному фараону торговли могла прийти в голову подобная идея?), — одно из изобретений современной цивилизации. Прозрачный улей обрекает на пытки мелких служащих, которые не могут почесать себе носа или вытащить из письменного стола кусочек шоколадки, не испытав при этом мерзкого чувства, что за ними следят. В нашей компании лишь тот приобретает вес, кому удается вырваться из этой стеклянной клетки, пройти через самые разнообразные типы кабинетов (без кресла, без собственном лампы, без окна, без секретарши, без мягкого ковра на полу) и, наконец, воцариться в собственном кабинете с панелями из красного дерева, с креслами, обитыми красной кожей, куда даже секретарша входит только по вызову.

Не буду говорить о генеральном президент-директоре, у которого рядом с его командным постом устроено нечто вроде будуара в стиле ампир, где через день меняют цветы. В наше время верхом изысканности считается иметь кабинет, который меньше всего похож на кабинет. Конечно, цветы не являются исключительной привилегией Штумпф-Кишелье. Но завести цветы в своем кабинете вы можете только по его разрешению. Люшар прождал этого разрешения два года, Пиньятель — три. В один прекрасный день патрон говорит: «Ах, вы любуетесь моим букетом… Но ведь у вас тоже бывает столько посетителей. Почему бы вам не ставить цветы у себя в кабинете?» Теперь, когда разрешение получено, появляются цветы, правда не такие роскошные, как у патрона, и меняют их всего раз в неделю. Как мне известно, в компании лишь четверо имеют право на цветы, «как и патрон».

На что не пойдешь, лишь бы походить на Ш. К.? У нас существует довольно странный вид мимикрии. Тому, что у мадемуазель Фаржо, личной секретарши президента, верой и правдой прослужившей ему восемнадцать лет, появилось что-то общее с ее хозяином, делающее ее похожей на старого, обрюзгшего бульдога, удивляться не приходится (явление подобного осмоса наблюдается также у многих супругов, проживших долгую жизнь вместе). Меня гораздо больше удивляет то, до какой степени сумели ближайшие сотрудники господина Штумпф-Кишелье, конечно, в силу своей от него зависимости и постоянного с ним общения, перенять его тон, привычки и манеры: будь то привычка, откинувшись в кресле, покусывать дужку очков, или поднимать очки на лоб, словно автогонщик во время короткой остановки, или его манера заканчивать свои фразы вопросом: «Ведь так?», — и даже его шепелявость, вызванная прижиманием языка к твердому небу. Не поручусь, что поначалу эта мимикрия носила бессознательный характер. Она и сейчас еще в некоторых случаях может контролироваться рассудком. Например, немыслимо представить, чтобы Барнаж поднял очки на лоб, сидя напротив Ш. К., или Люко в его присутствии начал бы шепелявить. Но факт остается фактом — когда после совещания в дирекции пять-шесть сотрудников расходятся по своим отделам, они тут же воспроизводят перед десятком своих подчиненных жесты, слова, мимику и манипуляции патрона с очками. Хотят они того или нет, но они подражают ему, сами того не замечая.