Вот, пожалуй, в чем основная сложность проблемы. Действительно, французы обладают особой способностью при правостороннем движении все время соскальзывать влево, что странным образом напоминает и их линию поведения в политике, ведь в этой стране даже самые ярые консерваторы не хотят, чтобы их называли правыми. Вот почему английский автомобилист, приехавший во Францию, порой не сразу сообразит, какой стороны ему следует держаться. И действительно, ему надо добраться чуть не до Кении, чтобы встретить нормальных людей, которые соблюдают правила левостороннего движения, измеряют расстояние в милях, определяют вес в фунтах и имеют нормальную температуру 98°,4[139], а пока что ему следует приспособиться к однообразию метрической системы, не оставляющей места славной зыбкости наших старинных мер: унции, буасо или гарнца. В километре, как ни верти, тысяча метров, тогда как в миле чудесным образом оказывается восемь ферлонгов, в ферлонге двести двадцать ярдов, в ярде три фута, в футе двенадцать дюймов…

Правда pocket-book[140] идеального путешественника ставит все на свои места, напоминая, что, для того чтобы определить по Фаренгейту температуру, указанную по Цельсию, достаточно умножить на 9, разделить на 5 и прибавить 32°. Что же касается перевода километров в мили, это и того проще: «Умножьте на 5 и разделите на 8»[141].

В один из моих первых приездов во Францию совершенно измученный тяжелым гриппом и не менее тяжелым переездом через Ла-Манш, которые объединенными усилиями обрушились на меня, я решил остановиться ненадолго в одной из гостиниц Кале, чтобы измерить себе температуру. И поскольку термометр показывал лишь 40,3°, я, успокоившись, отправился в путь, подняв верх своей машины и спустив ветровое стекло, но вдруг вспомнил, что нахожусь у этих проклятых жителей континента, у которых все не так, как у добрых людей. Я тут же принялся переводить свою континентальную температуру в температуру по Фаренгейту, а километры — в мили.

Только я собрался умножить 274 на 5, разделить затем на 9 и прибавить 32° к расстоянию от Кале до Парижа, как увидел автомобиль, несущийся прямо на меня, и вдруг сообразил, что, увлеченный своими расчетами, позабыл о существовании правостороннего движения. Я вовремя переехал на нужную сторону и затормозил, а летевший навстречу водитель, приостановившись на минуту, крикнул мне прямо в лицо:

— Ты что, спятил, что ли? Это тебе не ростбиф жевать!

Потом, заключив из моего молчания, что до меня не дошел смысл его слов, он, уже трогаясь в путь, еще раз взглянул на меня и постучал несколько раз указательным пальцем по лбу.

Этот жест, я скоро в этом удостоверился, — своеобразный ритуал.

С тех пор мне довольно часто приходилось ездить в машине с мсье Топеном или мсье Шарнеле, и я не раз наблюдал, как они, обгоняя другого автомобилиста, по не совсем понятным для меня причинам, глядя на него в упор, постукивали себя по лбу. В свою очередь отставший, из каких-то еще более таинственных побуждений, догоняя мсье Топена, обращался к нему также на языке жестов, но на этот раз он, словно отвертку, ввинчивал себе в висок указательный палец. В конце концов я пришел к выводу, что французы на дорогах постоянно задаются вопросом, уж не сошли ли они с ума, и тут же находят кого-нибудь, кто подтвердит, что они действительно не в своем уме.

Любопытно отметить, что те самые французы, которые охотно ведут лингвистические бои не иначе, как вооружившись словарем Литре, а составляя Большой академический словарь, продвигаются со средней скоростью семь слов в неделю, стоит им оказаться в автомобиле, сразу же забывают о всякой сдержанности в языке, о чистоте речи и даже простой осмотрительности[142]. Французы — прирожденные лингвисты, подобно тому как существуют нации прирожденных мореплавателей и меломанов, но за рулем они забывают обо всех правилах грамматики. Мсье Топен, который с особой жадностью проглатывает в своей газете рубрику, посвященную защите французского языка, и, не задумываясь, отчитает в письме журналиста, употребившего глагол «надеть» вместо «одеть», сам на дороге без конца изощряется во всяких «сивых меринах» и «сучьих детях».

В стране, где всегда во всем соблюдают меру, особенно удивляют люди, теряющие самообладание. Но тот факт, что они так легко теряют его за рулем, чреват неприятными последствиями. В одном им надо отдать справедливость: об их приближении узнаешь издалека. Золотое правило английских автомобилистов — проехать незамеченным. Француз же, напротив, стремится поразить воображение каждого, кто попадется на дороге. Потому-то он производит так много шума. Обычно автомобили работают на бензине. Французские же автомобили работают на гудках. Особенно когда они стоят[143].

Казалось бы, у француза страсть к быстрой езде должна была бы быть прямо пропорциональна мощности его машины. Какое заблуждение! Чем меньше автомобиль, тем большую скорость он хочет из него выжать. В этом царстве парадоксов наименьшую опасность представляют наиболее мощные машины. Лишь их пресыщенные жизнью водители позволяют себе роскошь ехать «медленнее своих возможностей», они и так без всяких усилий обгоняют остальных.

Что же касается француженок, надо отдать им должное, они ездят медленнее мужчин. Было бы естественно предположить, что англичанин должен себя чувствовать с ними спокойнее. Новое заблуждение. В стране, где все мчатся с головокружительной быстротой, такая медленная езда особенно опасна. Если к этому добавить несколько неуверенную манеру вести машину и очаровательную непоследовательность француженок, из-за чего включение левой фары наводит вас на мысль, что водительница хочет свернуть направо (да и то в этом нельзя быть полностью уверенным), то вы поймете, что нет ничего более рискованного, чем очутиться в машине, которую ведет женщина.

Но во Франции вас подстерегает еще и сверхопасность: в этой стране, где, как и во многих других, большинство женщин не водят машину и не курят, вы можете оказаться в машине, где за рулем сидит женщина с сигаретой в зубах.

Если, на вашу беду, судьба сведет вас на дороге с этим пленительно улыбающимся чудовищем, самое лучшее — остановить машину у первой же железнодорожной станции и пересесть на поезд.

Если угодно, можете считать, что Англия лишь потому после 1066 года ни разу не подвергалась вторжению иноземцев, что их пугает возможность провести в этой стране хоть одно воскресенье.

Но позволено также будет спросить, сравнивая обрекающее вас на скуку английское воскресенье с французским, вынуждающим вас развлекаться: которое из них в конечном счете труднее вынести?

Немало французов всю неделю раздумывают над тем, как они проведут свой день отдыха, но обычно он наступает прежде, чем они примут какое-либо решение. Во всяком случае, так бывает и у Топенов и Робийаров, которые не раз мне признавались: «Обычная история, в воскресенье не знаешь, куда себя деть…»

Подобные вопросы, конечно, не мучали бы их в Англии, где по воскресеньям можно только размышлять над тем, чем заняться в будни.

По правде говоря, я не знаю никого, кто имел бы столь удрученный вид и действовал на меня так удручающе, как мсье Робийар, когда воскресным днем он толкает перед собой коляску с малышом на Елисейских полях, время от времени награждая подзатыльником старшего сына за то, что тот перебежал дорогу, распекая младшую дочь за то, что она заупрямилась и не хочет вообще переходить улицу, поторапливая жену, застывшую у витрины: «Ты еще долго?», и, наконец, среди мощного потока гуляющих, удивительно, я чуть было не сказал — возмутительно, на него похожих, добирается до Булонского леса. Вся эта движущаяся лавина докатывается до определенного места, останавливается, усаживается и начинает смотреть на тех, кто едет в машинах или идет в других направлениях, а те в свою очередь глазеют на них.