В эту решающую минуту доброе начало в душе Басилио взяло верх, он забыл о своей ненависти, забыл о Хулии; одержимый мыслью, что надо спасти невинных, юноша решительно — будь что будет — шагнул к подъезду, намереваясь войти в дом. Он забыл, что одет как нищий: швейцар с грубой бранью преградил ему дорогу, а когда Басилио начал настаивать, пригрозил позвать солдат.

Но тут на лестнице показался Симоун, бледный как никогда. Швейцар оставил Басилио и с глубочайшим почтением склонился перед ювелиром, словно перед святым. По выражению лица Симоуна юноша понял, что тот навсегда покидает злополучный дом и что лампа уже зажжена. Alea jacta est[184]. В нем властно заговорил инстинкт самосохранения — надо бежать! Ведь кто-нибудь мог случайно коснуться лампы, подкрутить фитиль — тогда она взорвется и все уничтожит. Он еще услыхал, как Симоун бросил кучеру:

— На Эскольту! Погоняй!

С минуты на минуту ожидая взрыва, Басилио бросился прочь от этого проклятого места. Однако ноги не повиновались ему, он спотыкался о камни, встречные прохожие заступали ему путь, ему показалось, что на какие-нибудь двадцать шагов он потратил не менее пяти минут. Вдруг он увидел Исагани: тот стоял неподалеку от дома, где происходило торжество, и не отрываясь смотрел на окна.

— Что ты тут делаешь? — вскричал Басилио. — Идем со мной.

Исагани рассеянно взглянул на него, грустно улыбнулся, покачал головой: через открытую балконную дверь он видел Паулиту, которая, томно опираясь на руку жениха, проходила в эту минуту по зале.

— Идем, Исагани! Прочь от этого дома! Слышишь? — говорил Басилио, схватив друга за руку.

Исагани мягко отстранил его, все с той же печальной улыбкой глядя на дом.

— Умоляю тебя, бежим!

— Зачем мне бежать? Ведь завтра ее уже не будет!

В его голосе звучала такая боль, что Басилио на миг позабыл о своем страхе.

— Ты что, хочешь умереть? — спросил он.

Исагани не ответил.

Басилио опять попытался увести его.

— Исагани, слушай, Исагани, время дорого! Этот дом заминирован, он может в любую секунду взлететь в воздух из-за чьей-нибудь неосторожности, любопытства… Слышишь? Все, кто находится в доме и поблизости, — погибнут!

— Погибнут? — повторил Исагани, как бы пытаясь вникнуть в смысл этого слова, но не отрывая глаз от балкона.

— Да, да, погибнут. Исагани, богом тебя заклинаю, идем! Я потом тебе все объясню. Ну, идем же! Человек еще более несчастный, чем ты и я, обрек их на гибель… Видишь, там, на террасе, горит свет, ярко, ровно, как электричество? Это смертоносный свет! Лампа начинена динамитом, она стоит в заминированной беседке… Она взорвется, и ни одна крыса не уцелеет! Бежим!

— Нет, — печально покачав головой, ответил Исагани. — Я останусь здесь, хочу увидеть ее в последний раз… Завтра все будет кончено!

— Пусть же свершится судьба! — воскликнул Басилио и поспешно зашагал прочь.

Исагани поглядел вслед своему другу: так убегает человек, которого гонит смертельная опасность. И снова, как завороженный, он принялся смотреть на балконную дверь, подобно шиллеровскому рыцарю Тогенбургу[185], который все ждал, что появится его возлюбленная. Зала теперь была пуста, гости разошлись ужинать в другие комнаты. Вдруг Исагани вспомнились слова Басилио, вспомнилось его искаженное страхом лицо. И в его сознании отчетливо зазвучали слова: «Лампа начинена динамитом… Она взорвется». Значит, взорвется дом, в котором сейчас Паулита. Ужасная смерть ожидает ее…

И сейчас же ревность, оскорбленное самолюбие, тоска по утраченному счастью — все отступило, все забылось. Одной любовью горело теперь благородное сердце юноши. Не думая об опасности, Исагани бросился к дому; его решительный вид и хорошее платье помогли ему беспрепятственно пройти внутрь.

А пока на улице происходила эта короткая сцена, за столом верховных богов передавали из рук в руки клочок пергамента, на котором красными чернилами были написаны зловещие слова:

«Мане, Текел, Фарес[186].

Хуан Крисостомо Ибарра»

— Хуан Крисостомо Ибарра? Кто это? — спросил его превосходительство, передавая записку соседу.

— Какая непристойная шутка! — возмутился дон Кустодио. — Подписываться именем флибустьера, который уже более десяти лет как убит!

— Флибустьера!

— Шутка бунтовщика!

— При дамах…

Отец Ирене взглядом искал шутника; вдруг он заметил, что отец Сальви, сидевший справа от графини, побелел как полотно, глаза его в ужасе расширились — взгляд был прикован к таинственной подписи. И отцу Ирене пришел на память аттракцион с говорящей головой.

— Что, отец Сальви? — спросил он. — Узнаете руку своего друга?

Отец Сальви беззвучно пошевелил губами и, не отдавая себе отчета в том, что делает, отер лоб салфеткой.

— Ваше преподобие, что с вами?

— Это его почерк, — еле внятно пробормотал отец Сальви, — почерк Ибарры!

В изнеможении он откинулся на спинку стула, руки его бессильно повисли.

Все молча переглянулись, на лицах было уже не беспокойство, а явный страх. Его превосходительство хотел встать из-за стола, но, подумав, что это сочтут трусостью, остался сидеть. Стараясь не выдать волнения, он время от времени оглядывался: солдат поблизости не было, слуг он видел впервые.

— Продолжим ужин, господа! — возгласил он. — Не надо придавать значения глупой шутке.

Но голос его дрожал, и все встревожились еще больше.

— Надеюсь, это «Мане, Текел, Фарес» не означает, что нас нынче вечером собираются убить? — промямлил дон Кустодио.

Все оцепенели.

— Правда, нас могут отравить…

У гостей попадали из рук вилки и ножи.

Свет лампы между тем стал постепенно слабеть.

— Лампа гаснет, — обеспокоенно заметил генерал. — Отец Ирене, прошу вас, подкрутите фитиль!

В этот миг в беседку, как вихрь, ворвался какой-то человек, опрокинул стул, оттолкнул слугу, схватил лампу, выбежал с ней на террасу и, размахнувшись, швырнул ее в реку. Это заняло не больше пяти секунд, от изумления все потеряли дар речи. Беседка погрузилась во мрак.

Только когда лампа уже очутилась в воде, слуги завопили: «Держи вора!» — и тоже ринулись на террасу.

— Револьвер! — крикнул кто-то. — Дайте револьвер! В погоню!

Но неизвестный с легкостью тени вскочил на кирпичную балюстраду и, прежде чем зажгли другую лампу, бросился в реку — раздался лишь громкий всплеск воды.

XXXVI

Страдания Бен-Саиба

Наконец внесли лампы, при свете которых потрясенные боги явились глазам смертных в самых неожиданных и неприглядных позах. Тогда Бен-Саиб, воспылав праведным гневом и осмотрительно запасшись одобрением цензора, помчался со всех ног к себе домой — жил он в мансарде совместно с прочей газетной братией, — чтобы написать великолепнейшую статью, какой еще не читывали под филиппинским небом. Добросердечный журналист не мог допустить, чтобы генерал-губернатор уехал в Испанию, не узрев дифирамбов Бен-Саиба. Итак, он пожертвовал ужином, балом и всю ночь провел без сна.

Статья начиналась патетическими возгласами негодования. Близок конец света! Даже звезды, вечные звезды в смятении нарушили бег свой! Затем шло интригующее вступление, полное намеков, умолчаний… Затем самое событие и заключительная часть. Изысканнейшие метафоры и сравнения расцвечивали рассказ о том, как его превосходительство генерал-губернатор опрокинулся навзничь, приняв несколько запоздалое помазание соусом, оросившим его олимпийское чело; как проворно он снова занял вертикальное положение, отчего голова очутилась там, где прежде находились ноги, а ноги — на месте головы. Сколько чувства было в благодарственном гимне провидению, уберегшему от ушибов священные телеса! Статья была написана с таким искусством, что его превосходительство и в перевернутом виде выглядел героем, то есть, говоря словами Виктора Гюго, падая, возвышался. Бен-Саиб — надо отдать должное его таланту журналиста — строчил, вычеркивал, делал вставки, без конца шлифовал слог, дабы все касающееся семерых богов звучало возвышенно, эпически, и, напротив, неизвестный грабитель, «каковой поспешил наказать самого себя, устрашившись содеянного», был награжден самыми низкими, самыми презрительными эпитетами. Поведение отца Ирене, залезшего под стол, объяснялось «его прирожденной, доходящей до безрассудства храбростью, каковую не мог сдержать даже носимый им всю жизнь сан монаха, чье призвание служить богу кротости и миролюбия»; отец Ирене ринулся на преступника и, избрав кратчайший путь, очутился под столом. Попутно Бен-Саиб упомянул о подводных тоннелях, о новом проекте дона Кустодио и напомнил о просвещенности и дальних путешествиях почтенного монаха. Обморок отца Сальви был вызван чрезмерной скорбью, объявшей добродетельного францисканца при мысли о том, сколь мало пользы извлекают индейцы из его поучительных проповедей. Оцепенение прочих гостей, сидевших за столом, в их числе графини, которая «оперлась» (вернее, свалилась) на отца Сальви, было гордым спокойствием героев, по сравнению с которыми римские сенаторы, застигнутые нашествием галлов, вели себя как изнеженные девицы, падающие в обморок при виде таракана. Затем, для контраста, портрет грабителя: страх, безумие, смятение, взгляд исподлобья, искаженные черты и — свидетельство духовного превосходства высшей расы благоговейный ужас, поразивший дерзкого разбойника, когда он узрел столь высокое собрание! Тут, само собой, напрашивалось отступление, страстная речь, бичующая порчу нравов, из коей следовал вывод о необходимости учредить постоянный военно-полевой суд, а также «объявить чрезвычайное положение сверх уже объявленного осадного, ввести особое, более строгое и действенное законодательство, ибо со всех точек зрения необходимо как можно скорее показать всем смутьянам и преступникам, что у правительства не только есть сердце, исполненное великодушия и отеческой любви к людям смиренным и уважающим закон, но есть также твердая, могучая, неумолимая, беспощадная длань, которая карает всех, кто согрешает против закона и колеблет священные устои отечества! Да, господа, этого требует не только безопасность наших островов, не только благо всего человечества, но также слава Испании, честь испанской нации, престиж иберийской расы, ибо прежде всего мы испанцы, и стяг Испании» и т. д. и т. д.