Вдруг он спросил себя: где именно произойдет трагедия? Во время разговора с Симоуном он был так подавлен, что не подумал об этом. Симоун, правда, велел ему уйти подальше от улицы Анлоаге!

У него мелькнула догадка. Днем, по дороге из тюрьмы, он хотел было зайти в дом капитана Тьяго, взять свои скудные пожитки, но его туда не пустили. В доме все изменилось, там шли приготовления к какому-то торжеству — наверно, к свадьбе Хуанито Пелаэса. Но ведь и Симоун говорил о бале!

В эту минуту на улице появилась длинная вереница экипажей, в которых, оживленно беседуя, сидели нарядные дамы и мужчины; перед глазами Басилио мелькнули большие букеты. Экипажи двигались очень медленно в сторону улицы Росарио; из-за встречных экипажей, спускавшихся с моста Испании, им то и дело приходилось останавливаться. В одном из них Басилио разглядел Хуанито Пелаэса; рядом сидела дама в белом платье, с легкой вуалью на лице: неужели Паулита Гомес?

— Паулита! — изумленно воскликнул он.

Да, то была она в подвенечном наряде; она и Хуанито Пелаэс, видимо, возвращались из церкви.

— Бедный Исагани! — вздохнул Басилио. — Что с ним теперь?

Он задумался о своем друге, об этой благородной, пылкой душе: не посвятить ли его в план Симоуна? Но тут же сказал себе, что Исагани никогда бы не согласился участвовать в бойне… Да, Исагани не причинили столько зла, сколько ему.

Затем Басилио подумал, что, не попади он в тюрьму, был бы он теперь женихом, а возможно, уже и мужем Хулии, имел бы звание лиценциата медицины, жил бы в своем городке и лечил больных. И он вдруг увидел с необыкновенной ясностью монастырский двор, каменные плиты и на них бездыханную фигурку девушки… Мрачное пламя ненависти вспыхнуло в его глазах, он снова погладил рукоятку револьвера, сожалея, что еще не пробил час расплаты. И тут он увидел Симоуна; ювелир вышел из дому с тщательно завернутым ящиком и сел в экипаж, который последовал за свадебным кортежем. Чтобы не потерять Симоуна из виду, Басилио постарался приметить возницу и с удивлением узнал беднягу Синонга, который когда-то привез его в Сан-Диего и был избит гражданскими гвардейцами, — того самого, что приходил к нему в тюрьму и рассказывал о делах в Тиани.

Сообразив, что местом действия будет улица Анлоаге, юноша прибавил шагу и, обгоняя экипажи, поспешил туда. В самом деле, кортеж направлялся к бывшему дому капитана Тьяго: да, уж там зададут им бал, попляшут они, взлетев в воздух! Басилио усмехнулся, глядя на расхаживавших парами солдат-ветеранов. Их было столько, что всякий легко мог догадаться: сегодняшнее торжество почтят своим присутствием весьма важные гости. В доме уже собралось много народу, из окон лились потоки света, лестница была устлана ковром и украшена цветами; где-то наверху, быть может, в его прежней одинокой комнатушке, оркестр играл веселые мелодии, заглушая смутный гул толпы, смех, возгласы, шутки.

Дон Тимотео Пелаэс достиг вершин благополучия, действительность превзошла его мечты. Он женил сына на богатейшей наследнице семьи Гомесов; заняв у Симоуна деньги, по-царски обставил этот просторный дом, купленный за полцены; он устраивал блестящий бал, и все главные божества манильского Олимпа собирались к нему на пир, дабы осиять торжество лучами своего величия. С утра в его ушах с назойливостью модной песенки звучали фразы, похожие на изречения из катехизиса: «Пробил час блаженства! Близится счастливый миг! Вскоре исполнятся для тебя прекрасные слова Симоуна: жив я, но нет, не я, а генерал-губернатор жив во мне». Сам генерал-губернатор — посаженый отец Хуанито! Правда, на венчании он не присутствовал, его представлял дон Кустодио, но генерал прибудет на ужин, он обещал прислать замечательный подарок — лампу, рядом с которой лампа Аладдина… Между нами, лампа эта принадлежала Симоуну. Но все равно, чего тебе еще желать, Тимотео?

Дом капитана Тьяго неузнаваемо преобразился, комнаты оклеили дорогими обоями, выветрился запах дыма и опиума. Огромная зала, которая казалась еще больше от множества зеркал, отражавших огни люстр, была вся в коврах в европейских салонах всегда ковры! Пол сверкал, как зеркало, но ковры красовались повсюду, как же иначе! Вместо роскошной мебели капитана Тьяго стояла другая, в стиле Людовика XV; на окнах висели расшитые золотом шторы алого бархата с инициалами новобрачных; сверху их поддерживали гирлянды искусственных померанцевых цветов, пышные золотые кисти свисали до полу. В углах, на консолях резного дерева стояли огромные японские и севрские вазы чистейших синих тонов. Нарушали стиль только пестрые литографии, которыми дон Тимотео, вопреки советам Симоуна, заменил старинные гравюры и изображения святых, висевшие при капитане Тьяго: коммерсанту не нравились картины, написанные маслом, — как бы не приняли их за мазню филиппинских художников… Чтобы дон Тимотео поддерживал местных мастеров? Никогда! Очень ему нужно рисковать своим покоем, а может, и жизнью! Уж он-то знал, как вести себя на Филиппинах! Правда, ему случалось слышать об иностранных живописцах, вроде Рафаэля, Мурильо, Веласкеса, да вот как к этим господам обратиться, и, кроме того, в их картинах, чего доброго, окажется какая-нибудь крамола… Куда спокойней с литографиями — их не производят на Филиппинах, стоят они дешевле, а эффект такой же, даже больший, краски ярче и исполнение отличное! О, дон Тимотео знал, как надо жить на Филиппинах!

Просторная гостиная, вся уставленная цветами, была превращена в столовую: посредине большой стол на тридцать персон, а кругом, вдоль стен, маленькие столики для двух и трех человек. На столах красовались букеты цветов и вазы с фруктами, обвитые яркими лентами. Прибор жениха был отмечен букетом роз, прибор невесты — букетом флердоранжа и лилий. Глядя на эту роскошь, на это изобилие цветов, так и казалось, что сейчас выпорхнут нимфы в воздушных одеяниях, амурчики с радужными крылышками и под звуки лир и эоловых арф поднесут небожителям нектар и амброзию.

Однако стол для главных божеств находился не здесь, а на террасе; его накрыли в сооруженной для этой цели роскошной беседке. Жалюзи из позолоченного дерева, увитые пахучими вьюнками, скрывали внутренность беседки от взоров непосвященных, однако свободно пропускали воздух, дабы поддерживалась приятная прохлада. Стол здесь стоял на помосте, возвышаясь над столами, предназначенными для простых смертных, а искусно расписанный купол должен был укрыть сиятельные макушки от завистливых взглядов небесных звезд.

На этом столе было только семь приборов — посуда массивного серебра, скатерть и салфетки из тончайшего полотна, самые дорогие, редкие вина. О, дон Тимотео не пожалел ни денег, ни трудов, он, не задумываясь, пошел бы на преступление, если бы узнал, что генерал-губернатору по вкусу человечина.

XXXV

Пир

Гости начали съезжаться с семи часов: первыми явились младшие божества — чиновники, владельцы магазинов, коммерсанты и им под стать. Входили они с напускной торжественностью, кланялись церемонно и немного скованно: такое обилие света, бархата, хрусталя внушало почтение и трепет. Но затем быстро осваивались, начинали исподтишка друг друга подталкивать, хлопать по животу, кто-то даже угостил приятеля подзатыльником. Некоторые, правда, строили презрительные мины — видали мы и получше, нас этим не удивишь! Одна богиня, зевая, находила все безвкусным и говорила, что ужасно проголодалась; другая пилила супруга, то и дело махая перед его носом рукой, будто собиралась ударить. Дон Тимотео кланялся налево и направо, расточал улыбки, изящно изгибался, делал шаг назад, пол-оборота, полный оборот — только что не плясал, и одна из богинь, не стерпев, шепнула соседке, прикрываясь веером:

— Взгляните, милочка, вертится-то как! Ну точь-в-точь марионетка!

Затем прибыли новобрачные в сопровождении доньи Викторины и свадебной свиты. Начались поздравления, рукопожатия. Мужчины покровительственно хлопали жениха по плечу, с нескрываемым вожделением разглядывали невесту; дамы обсуждали ее платье, украшения, внешность, состояние здоровья.