Отец Фернандес нахмурился.

— Обвинения тяжкие, — сказал он, — но вы нарушаете наш уговор.

— О нет, падре, я не выхожу за пределы студенческого вопроса. Итак, монахи — я не говорю «вы», ибо не смешиваю вас с другими, — монахи всех орденов стали поставщиками нашей духовной пищи. И при этом они безо всякого стыда заявляют во всеуслышание, что просвещать нас не следует, ведь этак мы можем в один прекрасный день догадаться, что мы — свободные люди! Это все равно что не давать узнику хорошей пищи из страха, как бы он не исправился и не вышел из тюрьмы. Образование для ума — то же, что свобода для человека; отсюда наше недовольство, так как монахи препятствуют образованию.

— Образование дается только тем, кто его достоин! — сухо возразил отец Фернандес. — Давать же его людям безнравственным, опустившимся — значит проституировать его.

— А почему существуют на свете опустившиеся и безнравственные люди?

Доминиканец пожал плечами.

— Пороки впитываются с молоком матери, их приобретают еще в семье… Почем я знаю?

— О нет, отец Фернандес! — пылко воскликнул юноша. — Вы просто не хотите заглянуть в пропасть, боитесь увидеть там тени ваших собратьев. Это вы сделали нас такими, каковы мы сейчас. Когда народ угнетен, он научается лицемерию; кому неугодна истина, тому преподносят ложь: тираны порождают рабов. Вы говорите: мы безнравственны. Пусть так! Хотя статистика могла бы вас опровергнуть — у нас не встретишь преступлений, какие совершаются у народов, похваляющихся своей нравственностью. Но не буду сейчас разбираться, в чем сущность национального характера и как влияет воспитание на нашу нравственность. Согласен, у нас есть недостатки. Но кто этому виной? Мы, покорно склонившие перед вами голову, или вы, в чьих руках уже три с половиной столетия находится наше воспитание? Если за три с половиной столетия скульптор сумел создать лишь карикатуру, он бездарен…

— Или материал никуда не годится.

— Тем более он бездарен, ибо, зная, что материал негодный, не бросает работу и тратит время попусту… И не только бездарен, но к тому же обманщик и вор, ибо, понимая бесполезность своего труда, продолжает его, чтобы получать жалованье… И не только вор, но еще и подлец, ибо не дает другому скульптору испробовать свое умение! Пагубное усердие тупицы!

Возражение было сильное, отец Фернандес не смог ничего ответить. Он смотрел на Исагани, чувствуя в юноше огромную, несокрушимую волю. Впервые в жизни он должен был признать, что побежден студентом-филиппинцем.

Отец Фернандес уже раскаивался, что затеял спор. Чтобы выйти из затруднения, в которое его поставил этот грозный противник, монах решил прикрыться надежным щитом — свалить все на правительство.

— Вы обвиняете нас во всех грехах, потому что мы к вам ближе, а других виновников не замечаете, — сказал он несколько мягче. — Что ж, это естественно и не удивляет меня. Народ ненавидит солдата или жандарма, который его арестовывает, но не судью, отдающего приказ об аресте. И вы и мы пляшем под одну музыку: если вам приходится поднимать ногу одновременно с нами, не вините нас — вините музыку, которая заставляет нас всех двигаться в такт. Неужто вы и впрямь считаете монахов бессердечными, потерявшими совесть людьми? Неужто вы полагаете, что мы не желаем народу добра, не думаем о нем, забыли о своем долге, что мы только едим и пьем, чтобы жить, и живем, чтобы властвовать? Если бы это было так! Но нет, и вы и мы подчиняемся музыке. И наше положение хуже, мы находимся между молотом и наковальней — либо вы нас прогоните, либо нас прогонит правительство. Сейчас повелевает оно, а у кого власть — у того и сила и пушки!

— Значит, правительство желает, — горько усмехнулся Исагани, — чтобы народ прозябал в невежестве?

— О нет, я вовсе не хотел этого сказать! Я только имею в виду, что порой верования, теории и законы, провозглашенные с наилучшими намерениями, приводят к самым плачевным последствиям. Поясню на примере. Сколько издают законов, чтобы искоренить малое зло, причиняя тем самым зло гораздо большее: corruptissima in republica plurimae leges[161], — сказал Тацит. Чтобы пресечь одно жульничество, принимают тысячи оскорбительных предосторожностей, которые тотчас пробуждают у всех желание обойти их и насмеяться над ними: чтобы толкнуть народ к преступлениям, достаточно усомниться в его добродетели. Издайте какой-нибудь закон, даже не здесь, а в самой Испании, и вы увидите, как усердно народ станет искать способ нарушить его; законодатели наши забыли простую истину: чем старательней прятать вещь, тем сильней все хотят ее увидеть. Почему плутовство и хитрость считаются главными свойствами испанского характера, тогда как вряд ли есть в мире народ столь благородный, гордый и великодушный? Да потому, что наши законодатели — о, с наилучшими намерениями! — усомнились в его благородстве, уязвили его гордость, оскорбили его великодушие! Хотите проложить в Испании дорогу среди скал? Повесьте там указ, запрещающий передвижение, и народ в знак протеста свернет с торной дороги и начнет карабкаться на утесы. Стоит какому-нибудь законодателю запретить в Испании добродетель и предписать порок, как назавтра все станут добродетельными!

Немного помолчав, доминиканец продолжал:

— Но вы, пожалуй, скажете, что мы уклонились в сторону. Вернемся же к нашему предмету… Поверьте, в пороках, от которых вы страдаете, не следует винить ни нас, ни правительство; их причина в несовершенном устройстве нашего общества — qui multum probat nihil probat[162], — которое губит себя чрезмерной предусмотрительностью, не делает необходимого, но усердствует в излишнем.

— Если вы признаете, что ваше общество так несовершенно, — возразил Исагани, — зачем тогда беретесь наводить порядок у других, а не занимаетесь своими делами?

— Мы удаляемся от предмета, мой юный друг. Надеюсь, теорию фактов вы признаете…

— Признаю, как факт. Но все же ответьте мне: если вы знаете, что ваше общественное устройство порочно, почему не стремитесь изменить его, почему не прислушаетесь к голосу тех, кто от него страдает?

— Мы опять удалились от предмета: речь шла о требованиях студентов к нам, монахам…

— Но, если монахи прячутся за спиной правительства, студенты вынуждены обратиться прямо к нему.

Замечание было меткое. Щит оказался ненадежным.

— Я не правительство и отвечать за его действия не могу. Что, по мнению студентов, должны сделать мы, разумеется, в пределах наших возможностей?

— Не мешать образованию освободиться от вашего засилья, а способствовать этому.

— Умалчивая о своем собственном мнении, — возразил доминиканец, качая головой, — скажу только, что вы требуете от нас самоубийства.

— Напротив, просим посторониться, чтобы мы не растоптали вас, не уничтожили.

Отец Фернандес задумался.

— Гм! Лучше бы вы начали с чего-нибудь полегче, — помолчав, сказал он, — в чем и вы и мы могли бы уступить без ущерба для своего достоинства и привилегий. Ведь мы можем договориться и жить в мире, так к чему эта ненависть, это недоверие?

— Что ж, тогда перейдем к частностям…

— Да-да, если мы затронем основы, то опрокинем все здание.

— Итак, принципы в сторону, переходим к частностям, — улыбнулся Исагани. — Я, тоже умалчивая о своем мнении, скажу, что поведение студентов изменилось бы, если бы профессора изменили свое отношение к ним. А это уж в вашей власти.

— Неужели студенты жалуются и на меня? — спросил доминиканец.

— Мы с самого начала условились с вами, падре, не говорить ни о вас, ни обо мне. Будем рассуждать вообще. Согласитесь, что за годы, проведенные в аудиториях, студенты не только почти ничему не научаются, но утрачивают кто частично, а кто и полностью — чувство собственного достоинства.

Отец Фернандес нахмурился.

— Никто их не заставляет учиться, — сухо заметил он. — Поглядите, сколько у нас невозделанной земли.