— Но я не понимаю, какое отношению ваши кредиторы имеют ко мне.

— Мадам, — ответил он в величайшем отчаянии, — теперь уже слишком поздно притворяться. Если вы, ваше величество, не будете так добры признать, что ожерелье у вас, и не заплатите мне определенную сумму, меня объявят банкротом, и причина моего банкротства станет известна всем.

— Вы говорите загадками, мсье. Я ничего не знаю об этом ожерелье.

Бёмер чуть не плакал.

— Мадам, — сказал он, — простите меня, но я должен получить свои деньги.

— Говорю вам, что ничего вам не должна. Я не покупала вашего ожерелья. Вы же знаете, что я уже давно не видела его — ни его, ни вас!

— Мадам, но кардинал Роган выплатил мне первый взнос, когда я вручил ему ожерелье. Я должен получить деньги, которые вы мне должны…

Я больше не могла видеть этого человека.

Я сказала:

— Это какое-то мошенничество. Все нужно проверить. А теперь идите, мсье Бёмер, и я обещаю вам, что немедленно займусь этим делом.

Он ушел, а я направилась в свою спальню и больше не выходила оттуда. Я дрожала от страха. Со мной произошло нечто весьма странное, и в центре случившегося стоял этот зловещий человек — кардинал Роган.

Конечно, это было мошенничество, и человек, обманувший Бёмера, был негодяем, потому что приобрел бриллиантовое ожерелье, сделав вид, будто его купила королева.

Я много слышала о кардинале еще с того дня, когда он совершил богослужение в Страсбурге во время моего первого приезда во Францию. Моя матушка постоянно писала мне о нем — тогда он исполнял обязанности французского посла в Австрии. Она настаивала, чтобы Мерси сделал все, что в его силах, чтобы его отозвали.

«Все наши молодые и неискушенные женщины очарованы им, — писала она. — Его речь крайне неприлична, а такой порок недопустим при его высоком положении священника и министра. Он демонстративно использует непристойные выражения, даже не задумываясь при этом о том, в какой компании находится. Его свита следует его примеру. У них нет ни достоинства, ни морали». Ни я, ни Мерси не имели достаточно власти, чтобы отозвать его из Вены, но, когда мой муж стал королем, все изменилось. Матушка написала, что ей приятно видеть, что «этому ужасному и позорному посольству» пришел конец. В своих письмах она предупреждала меня, что я должна быть осторожней с этим человеком, не поддаваться его очарованию, ведь он искусный льстец и может быть очень милым. Я воспринимала его как нечто вроде людоеда и отказывалась принимать его. Мои чувства по отношению к нему отнюдь не смягчились, когда я узнала, что он написал письмо герцогу Эгийонскому о моей матушке и что мадам Дюбарри прочитала его вслух в одном из своих салонов.

В этом письме он писал:

«Мария Терезия оплакивает несчастье угнетенной Польши. Однако она — мастерица скрывать свои мысли и, кажется, обладает способностью самопроизвольно вызывать слезы на своих глазах. В одной руке она держит платок, чтобы вытирать слезы, а в другой — меч, чтобы войти в долю и стать третьей участницей раздела».

Это письмо пришло как раз в то время, когда я еще осложнила положение, отказываясь поговорить с мадам Дюбарри. Моя матушка, принимавшая строгие меры в отношении проституток в Вене, в то же время настаивала, чтобы я своим отказом разговаривать с мадам Дюбарри не обостряла взаимоотношения между Францией и Австрией.

Я не выносила этого человека и отказывалась разговаривать с ним. Полагаю, что его желание во что бы то ни стало найти способ завоевать мою благосклонность стало у него навязчивой идеей. Чем больше я игнорировала его, тем больше он старался добиться моего расположения. Но я была решительно настроена на то, чтобы отказывать ему в этом. Все же в одном деле он одержал надо мной верх. Я была против того, чтобы он получил пост Главного раздающего милостыню Франции. Я почувствовала досаду, когда узнала, что именно он крестил моих малышей. Но что я могла поделать, если он занимал этот высокий пост?

Мадам де Марсан, кузина кардинала Рогана, попросила моего мужа дать ему этот пост, но уведомив об этом меня, и Луи, который любил делать людям приятное, пообещал, что кардинал этот пост получит. Когда я узнала обо всем, то сначала решила не допустить этого, тем более что Мерси и моя матушка тоже были против. Я сказала Луи, что он не должен позволять, чтобы человек, оскорбивший мою матушку, получил пост Главного раздающего милостыню Франции. Муж ответил, что он, к несчастью, уже пообещал мадам де Марсан и не видит возможности взять свое обещание назад.

— Зато я вижу такую возможность! — вскрикнула я. — Это невозможно! Оскорбив мою матушку, этот человек тем самым нанес оскорбление мне. Неужели ты способен оказать благосклонность человеку, оскорбившему твою жену?

— Конечно, не способен…

— Тогда ты должен сказать ему, что он не может занять этот пост. Ведь ты же король!

— Дорогая, но ведь я дал слово…

Мне казалось крайне необходимым настоять на своем. Если мне это не удастся, матушка будет говорить, что я не оказываю никакого влияния на своего мужа. Я расплакалась, упрекая Луи в том, что ничего для него не значу, раз он предпочитает оказывать милости другим женщинам, а не мне.

Слезы всегда огорчали Луи. Это не так, сказал он, и заверил меня, что сделает все, чтобы угодить мне. Как насчет тех серег, выполненных в виде канделябров, которыми я так восхищалась? Ведь они содержат несколько самых лучших бриллиантов Бёмера.

Но я продолжала плакать. Я не хотела бриллиантов. Я хотела, чтобы он забыл о своем обещании мадам Марсан. Разве я о многом просила его?

Хорошо, он так и сделает, сказал Луи, и скажет мадам де Марсан, что ей придется забыть о его обещании.

Я вскинула руки ему на шею. Он — самый лучший муж на свете!

Но я не приняла в расчет мадам де Марсан.

Она стала горько сетовать королю, что тот дал ей слово. Неужели дошло до того, что нельзя положиться на слово короля?

— Мадам, я не могу выполнять ваше желание! — сказал ей Луи. — Я дал слово королеве.

Луи был добрым, а потому слабым. Если бы его дед или Людовик XIV заявили, что желают нарушить данное ими слово, их волю восприняли бы как закон. Но с моим мужем все было иначе. Люди считали себя вправе уговаривать и даже критиковать его… А в данном случае — даже угрожать!

— Я уважаю волю королевы, сир, — сказала эта дерзкая Марсан, которая всегда ненавидела меня, — но ваше величество не могли дать два слова. Королева не пожелала бы, чтобы король, ради того чтобы угодить ей, сделал то, что самый захудалый дворянин не совершил бы даже под страхом смерти. Поэтому я в высшей степени почтительно позволю себе заверить ваше величество, что буду вынуждена, сама того не желая, огласить обещание, которое вы мне дали, и довести до всеобщего сведения, что король нарушил свое слово, чтобы угодить королеве.

Луи объяснял мне впоследствии, что ему ничего не оставалось делать, как только уступить, потому что он действительно ей первой дал слово.

Я была рассержена, но понимала, что ни слезы, ни мольбы тут не помогут, так что мне пришлось принять все как есть и забыть об этом — до настоящего момента.

Я решила, что никогда не буду принимать у себя кардинала Рогана, потому что испытывала теперь к нему даже большее отвращение, чем прежде. Приняв такое решение, я перестала думать об этом человеке, но теперь была вынуждена вспомнить о нем.

Как только мой гнев утих, я ехала говорить себе, что единственной причиной моего волнения является то, что кардинал Роган оказался так глубоко замешан в этом деле. В любом случае я должна безотлагательно рассказать обо всем мужу.

Луи серьезно выслушал меня и сказал, что нужно незамедлительно приказать Бёмеру дать полный отчет в том, что произошло. Я знала, что Мерси, по всей вероятности, сообщит кое-какие подробности этого дела моему брату Иосифу, ведь он все еще писал письма в Вену, хотя и не так часто, как когда еще была жива матушка. Поэтому я написала моему брату сама, дав в письме такое объяснение всему случившемуся, которое в то время казалось мне наиболее логичным: