— Маленький принц, мадам!

Это были слова, которые, должно быть, желает услышать каждая принцесса и королева.

Она ответила:

— Боже мой! Как я счастлива!

Как хорошо я ее понимала!

Ребенок был крепкий и здоровый. Звуки его крика заполнили апартаменты. Мне казалось, что это были самые волшебные звуки на свете.

Мы покинули апартаменты, я и мои слуги. Их начальницей стала принцесса де Ламбаль, моя дорогая подруга, которую я взяла к себе вместо мадам де Ноай. Я с каждым днем все больше и больше любила мою дорогую Ламбаль и не представляла себе, что стала бы делать без нее. К тому времени я оставила за собой и Жанну Луизу Анриетту Жене, маленькую чтицу. Теперь, выйдя замуж за сына мсье Кампан, она стала мадам Кампан. Она была очень хорошая и преданная, и я не могла себе представить, как обходилась бы без нее. Но, разумеется, она не занимала столь же высокое положение, как принцесса, и скорее была одной из моих доверенных слуг, чем близкой подругой, которая могла бы сопровождать меня на праздники и балы.

Когда мы вышли из комнаты, где проходили роды, и шли по дворцу, нам встретилась толпы женщин с парижских рынков. Обычай был таков, что при рождении членов королевской семьи во дворце должен был присутствовать народ, хотя только одна королева должна была рожать публично. При рождении менее важных членов королевской семьи было достаточно присутствия только членов семьи. Но сам факт рождения младенца в королевском семействе был делом всей нации, и хотя людям не позволяли входить в спальню графини, они находились во дворце.

Итак, я направлялась через дворец в свои апартаменты. Принцесса де Ламбаль шла рядом со мной, а мадам Кампан — чуть позади. Вдруг я обнаружила, что женщины с рынка окружили меня со всех сторон. Они смотрели на меня с откровенным любопытством, к которому я постепенно привыкла. Я изо всех сил старалась не морщить нос от запаха рыбы, ведь окружавшие меня женщины были самыми настоящими pois-sardes[70] и более всех остальных торговок Парижа славились искренностью выражения своих чувств. Столпившись вокруг меня, они касались моей одежды и рук. Руки особенно очаровали их. Пальцы у меня были такие длинные и тонкие, кожа — мягкая и белая. И, конечно же, они были очарованы моими любимыми бриллиантами.

Одна из женщин приблизила свое лицо к моему и, резко дернув головой в сторону комнаты, в которой проходили роды, сказала:

— Вам бы следовало быть там, мадам! Вам бы следовало плодить наследников для Франции, вместо того чтобы миловаться со своими подружками!

Я заметила, как принцесса отшатнулась назад. Вероятно, я слегка покраснела, но лишь подняла голову выше и попыталась пройти сквозь толпу.

— Вы бы лучше спали с королем, чем танцевать всю ночь до раннего утра!

Вероятно, эти женщины, когда шли на рынок, видели, как я возвращалась на рассвете домой из Оперы.

Кто-то засмеялся.

— Говорят, он не может… Это правда?

Раздался грубый смех.

— Вы уж постарайтесь, чтоб он смог, мадам!

Это становилось невыносимым. Зловоние, исходившее от их тел, оскорбительные слова, которые с каждой минутой становились все более грубыми, — это было ужасно! Разве недостаточно было того, что мне пришлось смотреть на мою невестку с новорожденным сыном на руках? Неужели я теперь еще должна была слушать эти грубые оскорбления, которых я не заслужила?

Мадам Кампан была рядом со мной. Я видела, как она со спокойным достоинством прокладывала мне дорогу в толпе. От моей милой Ламбаль было мало толку в подобной ситуации.

— Королева измучена! — сказала мадам Кампан.

Грубые шутки, которые последовали за этим, заставили меня содрогнуться. Но я больше не потерплю этого, подумала я. В конце концов, я — королева Франции! С самым царственным видом я прошла через толпу орущих женщин, не обращая на них никакого внимания, словно они вообще не существовали. Оказавшись наконец в своих апартаментах, я все еще слышала позади их крики. Взглянув на заплаканное лицо принцессы и спокойное лицо мадам Кампан, я сказала:

— Оставьте меня… вместе с мадам Кампан!

И когда дверь закрылась за ними, больше не смогла сдерживаться, бросилась на кровать и зарыдала.

Когда я рассказала об этом эпизоде мужу, он опечалился.

— Это так несправедливо… Так несправедливо! — Я прервалась. — Разве это моя вина? — Но, увидев, что он убит горем, поправилась: — Разве это наша вина?

Он попытался утешить меня. Я прошептала ему:

— Есть только один выход — la petite operation[71].

— Да! — ответил он. — Да!

Я сжала его плечи, и мое лицо осветилось надеждой.

— Ты сделаешь это?

— Я подумаю об этом.

Я вздохнула. Он уже так долго думал об этом! Уже почти шесть лет. Чего он боялся? Скальпеля? Конечно, нет. Он не был трусом. Но это было для него унижением. Люди узнают об этом. Они будут строить различные предположения на эту тему, будут следить за нами. Даже сейчас, каждый раз, когда он входил в мою спальню, все сразу же узнавали об этом. Несомненно, они подсчитывали, сколько часов он там проводил. Их постоянная бдительность — вот что разрушило нашу жизнь. Если бы только нас оставили в покое!

— Ты… Ты посоветуешься с докторами?

Он кивнул. Он хотел дать мне все, что я просила. И я ясно дала ему понять, что больше всего на свете желаю иметь детей.

Когда он ушел, я села и написала письмо матушке:

«Я очень надеюсь, что смогу убедить короля подвергнуться этой небольшой операции. Это — единственное, что ему необходимо».

Матушка ответила, что я должна обо всем ее информировать, и я повиновалась ей, рассказывая обо всем. Не думаю, однако, чтобы она могла понять, какое сильное воздействие на меня оказывала эта бесконечная проблема. Мне было двадцать лет. Я была молодая и исключительно здоровая. Не то чтобы я вела жизнь настоящей девственницы. Нет, были эти постоянные тщетные попытки, которые никогда не достигали цели. Я была беспокойна и несчастна. Я отворачивалась от мужа, но потом меня снова тянуло к нему. Он посоветовался с докторами и во всех подробностях расспросил их об операции, которая была ему необходима. Луи осмотрел инструменты, которые должны были использоваться во время операции, и вернулся ко мне.

— Я думаю, — сказал он, — что со временем все придет в норму само по себе.

Мое сердце упало. Он не мог без страха пойти на эту операцию. Нам предстояло по-прежнему жить неудовлетворенными.

Каждый раз, когда он входил в мои апартаменты, проходя через комнату под названием Бычий Глаз, там стояли целые толпы людей и наблюдали за ним. Пасквилей и chansons[72] становилось все больше. Мы уже больше не были теми юными королем и королевой, которые должны были совершить чудо и сделать из Франции страну, по которой потекут молочные и медовые реки. Мы уже допустили «мучную войну», к тому же мы были странной парой: молодой мужчина-импотент и молодая легкомысленная женщина. Нас беспокоило и нервировало, что, в то время когда мы с мужем оказывались наедине, эти люди строили всевозможные предположения относительно наших действий. Мы оба уже начали бояться этих встреч. Все же нам приходилось выполнять свои супружеские обязанности. Мне пришла в голову мысль построить потайную лестницу, ведущую из спальни короля в мою, чтобы он мог посещать меня так, чтобы об этом никто не знал.

Мы так и сделали, и это в какой-то степени утешило нас. Но положение не менялось, и я знала, что так будет продолжаться до тех пор, пока он не решится на эту операцию.

Я писала матушке:

«Что касается самого больного вопроса, который так беспокоит мою матушку, то я чувствую себя очень несчастной из-за того, что не могу сообщить ей ничего нового по этому поводу. Конечно, это не моя вина. Я могу рассчитывать только на терпение и ласку».