— Справка сельсоветская. Шерсть сдавать возил. А то как: и печать и роспись Егорова. Все чин по чину.

— Тогда так, Харитон. Готовьте варево, а я через полчасика-часик приведу Зотея Сибирцева. Он комендантом тут, следит, чтобы кого лишнего не было. Прошлую зиму, считай, безотрывочно вместе кретали: он в каталях, я лопатник. Хлебнули горького до слез. Ехать ему, как тебе же теперь, некуда. С осени собирается на курсы слесарей. Мастеровит. Прямо за что ни возьмется — ровно живой водой сбрызнет.

Яков ушел, а Харитон быстро разложил костер, сходил за водой и подвесил ведро над огнем. Дуняша начистила картошки, накрошила сала; вскоре ведро закипело, заплескалось, по всей поляне запахло варевом.

Харитон, сидя на пне, то выгребал из-под ведра угли, то подсыпал, а сам в хмельном вязеве тянул тягучую думу, все еще не находя сил поверить в то, что у него нет ни дома, ни земли и в любой момент его могут спросить: кто таков? И Харитон терялся, не находил слов. Чувство виноватости глубоко вошло в его душу, а самой вины своей он так и не видел и потому не знал, чем защититься, правдой или ложью. «А зря не спросил я у Якова, может, по крестьянству опять что-нибудь вышло, — пытался обнадежить сам себя Харитон. — Может, отменили уж кружение-то голов, тогда не к чему и канителиться. Завернуть оглобли, да и будьте вы при местечке, а я по старой, торной дорожке. Боже мой, сена́ ноне на меду ставлены. Дров зимы на три напластал… Чо бы не жить».

Дуняша заметила, что Харитон нехорошо задумался, и, как все последнее время, начала разговаривать его:

— А ничего он, Яков-то. Приветный. Слышь, как о себе-то: хлебнул-де горького. Конечно, не своя воля-матушка. Победовал.

— Коровушку-де пущей глазу берегите. Такие слова шишига какая не скажет. «Коровушку», а не как-нибудь сказал.

— Не она бы, Тоша, что делать с ребятишками-то. Садись да в один голос с имя.

— Лето в исходе, а у нас ни сенинки.

— Осядем, оглядимся. До холодов не близко.

Яков и Зотей Сибирцев подошли ко времени. Ведро с похлебкой было снято с огня и остывало. На углях в сковороде трещали и брызгались почерневшие шкварки. Харитон налил по кружкам.

Зотей был в буденовке. Лицо имел коротенькое, на котором все было поставлено вширь: и узковатые глаза, и скулы, и тонкой вытяжки губы, а сплющенный нос совсем глядел поперек. На вид Зотею было за сорок, и Харитон, не зная его отчества, затруднялся обращаться к нему. А Яков называл просто по имени. Когда сели возле ряднины и Зотей оказался рядом, только тут и разглядел Харитон, что это совсем молодой парень.

— Имя вас старит, Зотей. Для стариков такое имя.

Так как в хозяйстве у Харитона было две кружки, то обе он поставил перед гостями. Зотей на поданное и внимания не обратил, пристально разглядывал Харитона, Дуняшу, телегу и лошадь с коровой. В узких глазах его вызревало недоброе.

— Давайте, гостенечки, не побрезгайте нашей скудостью. Проелись за дорогу. Ты ведь наш, Яков, как сосед, не осудишь. По-всякому живали.

— Ну что, Зотей, за хозяина, что ль, — поднял свою кружку Яков, но Зотей не только не принял приглашения, но даже отодвинулся от ряднины с едой.

— Из кулацкого хозяйства, судить по всему?

— В люди ни за чем не ходили, — погордился правдой Харитон.

— Телега окована, ошинована — в Америку можно уехать.

— Батя худо не умел делать.

— И работников небось держали?

— В страду, бывало. Что было, то было. Вот Яков подтвердит.

— Как же улизнули-то, а? — Зотей надел буденовку и козырьком занавесил злую накипь в прищуре глаз. Харитон только теперь понял, как нелепо разговаривал с Зотеем. Яков тоже отставил кружку, не пригубив, заметно растерялся.

— Да ты брось, Зотей. Уж я-то знаю, кто он и что. Батя его, Федот Федотыч, этот верно, этот любил ошиновать свое хозяйство. Но что говорить о покойнике. А Харитон сам — вечный батрак. Ты глянь на его руки. Да если хочешь, дак только трудовыми руками и построим социализм.

— Ты, Яков, того-этого, а с меня хватит. Меня вот на такой телеге по душе переехали. — Зотей поднялся гневно-багровый: — Чтоб я их тут духу не чул.

Когда в мелком сосняке скрылся Зотей, Яков развел руками:

— Все дело испортил ты, Харитон. Вынесло тебя с этим разговором. Молчал бы, и только.

Дуняша с ребенком на руках жалостливо глядела на Харитона и не знала, с кем соглашаться, однако поддержала Якова:

— Да уж это так, говорить учись, а молчать умей.

— Он, видишь, Зотей этот, по недогляду утопил у хозяина пару лошадей, а хозяин отходил его граблями да еще и в суд подал. Год или полгода, не помню, дали Зотею. Отсидел он честь честью, вернулся и взял да поджег мужика. Дотла обиходил. Ему еще два года припаяли. Как видишь, выезжен парняга.

Харитон, округлив глаза, неотрывно глядел на телегу и не понимал Якова, потому что в мыслях уже шагал рядом с телегой, слышал родной и домашний стук железного хода, полагая, что уезжает куда-то от своего неизбежного горя.

— Но ты не кручинься, Харитон. Слыхал, что говорю? Я ведь его знаю, Зотея-то. Отойдет, тогда уж никакого отказу. Видишь ли, если человека много обижали, ему тоже охота обижать. Но Зотей не злой. Говорю, отойдет. Вы никуда не трогайтесь, а я схожу, поговорю с ним.

Ушел и Яков. А Харитон вскочил, засуетился, растоптал костер.

— Ехать надо, Дуня. Заарестуют иначе. И Яков тоже, привел какого-то… Видите ли, ошинованная телега не по ндраву ему. Чего она в шары-то ему кинулась. Телега как телега. Тоже хлюст, видать, добрый: взял обиходил мужика подчистую. Давай, пока не поздно, скидовай манатки. Вот тебе и Яков, языком побрякал. Лучше уж подальше от такого народа.

Харитон отвязал от колеса вожжи, на которых паслась лошадь, и стал подтягивать ее к телеге, чтобы запрягать. Но Дуняша решительно взяла вожжи из рук мужа:

— Что ты как прямо, человек просил подождать, а мы ровно дети. Я тоже знаю, кто я есть, не хочу метаться. Тут много таких, как мы. Не поможет Яков — люди помогут. Детей в телеге не дам больше мучить. Садись-ко да поедим. На сытый желудок спорей дело делается.

Дуняша все это сказала строго, непререкаемо, и Харитон подчинился. Когда сели за чашки и Харитон успокоился, Дуняша весело укорила его:

— За тобой, Тоша, тоже грешок водятся. Сказать? Робок перед каждым. На черта он нам нужон… Да пошел-ко он… Живем-то мы при Советской власти, и нечего трепыхаться. Нам с тобой дай срок до первой работы, а там покажем, из какого мы класса. Скажи, что не так?

Харитон черпал деревянной ложкой горячую похлебку, обдувал ее, обжигался, под ресницами его теплилось согласие. А Дуняша совсем расхрабрилась:

— Да я сейчас сама пойду в эти землянки и все разузнаю. Нечего нам жить вперегиб. Слава богу, не чужое едим. Не какие-нибудь буржуи.

— Ты у меня, Дуня, совсем оратор. Вроде и похлебка вкусней от твоих слов.

Дуняша, ободренная словами мужа, совсем пыхнула удалью:

— И-и-эх, Тоша, поучиться бы мне, как грамотные-то, я бы этого, какой приходил, на веретене растрясла.

Дуняша прибрала посуду, а Харитон собрался подкосить травы, когда вернулся Яков. Он уговорил Зотея разрешить Харитону построиться на левом крыле земляного поселка, который тянулся односторонней вдоль просеки. Зотей вначале и слушать не хотел, пригрозил даже:

— Будешь приставать, Яков, со своими убеглыми, не поленюсь сходить куда надо. Там разберутся, откуда они такие на крепкой телеге.

Зотей лежал на своей заправленной кровати прямо в сапогах, руки заломил под голову. Говорил веско, не глядя на Якова. Яков сидел на табурете, спокойно вертел в руках буденовку Зотея:

— И так, слушай, кругом зло да забида. Зло, Зотей, для нас сеют, и мы не отстаем. У тебя вот лучшие годы прошли в неволе, но ведь и ты на всю жизнь пустил человека по миру.

— Кулак все-таки.

— У него небось ребятишки были. Они-то при чем? Сколько я знаю, Зотей, зло только разоряло людей и плодило новых злодеев. Вот ты оттолкнешь сейчас хорошего работника, а он возьмет да со зла тебе или другому напакостит.