— У нее был рак? Вы говорите, неизлечимый рак? Ах ты, старая злая кошка! Ты не сказала мне даже этого!

— Предлагаю надпись на траурную ленту: «Старой злой кошке от горячо любящей ее Барбру», — пробормотал я, когда мы опять зашагали по Тайной тропе, увертываясь от цепких зеленых лап хвои.

Министр ничего не ответил. Он вывел из разговора совсем другое.

— Салфетка! — раз за разом восклицал он, подобно веселому герольду танцующих птиц и насекомых. — Какая волшебная, удивительная деталь! Чтобы распутать это дело, нам нужны именно такие детали! Убежден, как только мы поймем, зачем понадобилась убийце салфетка, он сразу окажется у нас в руках. Убийца сделал оригинальный и сугубо личный ход, и правильная дешифровка его неминуемо выведет нас на злодея. Представь себе: убийца стреляет в Беату, бросает ружье на диван и срывает, прежде чем скрыться под покровом ночи, салфетку с журнального столика. Спрашивается: зачем? Какая причина побудила его унести салфетку? Попробуй разгадать!

— Да, действительно! Если верить фрекен Бюлинд, салфетка не стоит ничего. Может, она обладает скрытой ценностью, о которой не подозревали ни Барбру, ни продавец? — набравшись храбрости предположил я.

— Может, это — ценнейшее древнее восточное полотенце? — охотно поддержал меня Министр.

— Лоси мало известны на Востоке, — едко возразил я.

— Или образец старинного скандинавского рукоделия, выкраденный из какого-нибудь норвежского музея? — фанатично продолжал он. —Может, в салфетке что-то скрыто? Под вышивкой?

— Конечно! Наркотики!

— Да! Или ишгаш!

— Гашиш?

— Ну, — с раздражением сказал Министр, — иногда учитель из тебя так и прет. Не придирайся!

— А может, мы имеем дело с убийцей-маньяком? — сделал я отвлекающий ход.

— Тогда проходить мимо Хюго Маттсона мы просто не имеем права! — с энтузиазмом воскликнул Министр. — Хотя... это его алиби! Черт побери Янссона!

— Давай на минуту оставим салфетку в покое! Имелись ли у фрекен Бюлинд побудительные причины для убийства? Да! — поспешил ответить я, поскольку считал вопрос легким. — Все дело в наследстве. Сколько она получит, я не знаю, но определенно речь идет о немалой сумме. И я абсолютно уверен — если в этом мире можно еще во что-то верить — она ничего не знала о болезни своей тети!

— Но какой смысл убивать из-за наследства 83-летнюю старуху? Немного терпения, и деньги достанутся тебе естественным образом.

— Она знала: Беата вполне могла прожить еще лет пять. А это немалое время, если тебе за тридцать, и у тебя нет ни работы, ни доходов, ничего, кроме одних долгов. И потом, она наверняка зависела от тети материально. И свое положение — еще неизвестно сколько лет терпеть капризы волевой и суровой старухи — могла посчитать нестерпимым!

— Да! И еще у нее нет алиби!

— И мы знаем, что она не только обыскивала дом своей тети, но даже то, что она в нем искала.

— Мы в самом деле знаем?

— Конечно! Или ты этого не понял? Один раз она запнулась и замолчала, едва себя не разоблачив, но потом немного погодя все равно проговорилась. Иногда из тебя так и прет министр: тебе бы только кричать и командовать. Хотя иногда стоит подумать. И если ты это сделаешь, то наверняка догадаешься. Пусть это будет твоим домашним заданием назавтра! Хорошо?

— А вот здесь живет Стеллан Линден!

Министр объявил это тоном служителя зоопарка, показывающего публике клетку со своим самым экзотическим питомцем.

Вилла была двухэтажная, точно такая же, как все другие на острове, с застекленной верандой и ставнями на окнах. Вероятно, посчитав вид ее слишком респектабельным и буржуазным, хозяин разрисовал изначально благопристойные белые стены огромными листьями и ослепительно яркими радужными цветами.

Несмотря на наши настойчивые призывы, выманить художника из его зеленых джунглей все не удавалось; бросив наконец это занятие, мы вышли на берег, где и обнаружили его за мольбертом. Он увидел нас еще издали, помахал рукой и выкрикнул с нахальным стокгольмским акцентом: «К вашим услугам, Перссон! К вашим услугам, Министр!» Ограничившись этим, он снова погрузился в свое искусство.

Наружность Стеллана Линдена не - вполне отвечала расхожим представлениям об облике художника, и человек, только что подивившийся на его дом, был вправе ожидать чего-то более яркого или дикорастущего. Каштановые прядки волос, закрывавшие половину лба, конечно, могли бы восприниматься как порождение необузданных сил природы, если бы с равным успехом их нельзя было отнести к плодам терпеливого творчества перед зеркалом по три раза на дню. В равной мере и длинные усы, спадающие на подбородок, могли свисать как под воздействием естественной силы своей тяжести, так и от потраченного на них воска. Как бы то ни было, усы не украшали художника, и он, по всей видимости, относился к той категории мужчин, о которых говорят, что причина, по которой они носят усы, становится ясной только тогда, когда они их сбривают.

Мы молча, сохраняя благоговейную тишину, стояли рядом. Художник буквально хлестал холст, сильно и с оттяжкой ударяя по нему кистью. С картины на нас смотрело нечто серое, унылое и бессмысленное. Я уже упоминал, что Линдену так и не удалось склонить на свою сторону критику, и, поскольку он с мрачным упорством продолжал изображать на своих холстах исключительно каменоломни, покупатели вставать в очередь за его картинами не спешили.

Министр, конечно, долгого молчания не выдержал, пустился в рассуждения о богатых оттенках серого и черного тона, о смелых ударах кисти и не прекращал своей болтовни до тех пор, пока Стеллан Линден не заявил, что сушит кисти.

— Ты — вроде учитель, Перссон, да? — нудным тоном сказал он. — Дети — это проклятие. Проклятие из проклятий. Я работал одинраз учителем рисования. Две недели. После этого взялся за каменоломни.

— Нехорошо получилось с фру Юлленстедт, — сказал я, начиная замерзать на ветру и желая вложить в дело хоть толику, раз уж Министр так прочно обосновался в офсайде.

— Да, старуха свое отжила.

— Ты уже побывал в ее доме и говорил с полицией?

Министр, судя по всему, стал приходить в себя.

— Да. Говорил я там с одним глупым козлом. С глупокозлом, — уточнил Линден. — Он дело завалит. Завалит точно. Пытался поймать меня на противоречиях. И еще такой капризный! Капризуля и истерик! «В каких отношениях вы состояли с покойной?» — Он отлично сымитировал голос и интонацию Бенни Петтерсона. — «Отношениях? А, понимаю, ты хочешь знать все подробности, какими бы незначительными... и так далее. Понимаешь, она меня не интересовала. На мой вкус, слишком костлявая». Тут этот тип подскочил ко мне, сломал свою авторучку и заорал что-то про свое полицейское звание, он там у них какая-то шишка и все такое, и попросил воздержаться от сальных шуточек.

Господин Линден осуждающе покачал головой.

— А я просто отвечал на вопрос. Я старуху почти не знал, хотя, конечно, здоровался с ней, когда она ковыляла мимо с такой рожей, словно готова была укусить меня за задницу. Потом он спросил, что я делал вчера вечером, и я ответил, что был у моря один и работал, и тогда он вцепился в меня, как бульдог, и стал спрашивать, может ли кто-нибудь подтвердить мои показания, и я ответил ему, что когда я один, то я один и не собираю вокруг себя людей. И тогда он снова разозлился и заорал, чтобы я вел себя прилично.

— Но не слишком ли темно в это время для работы?

Светло-серые глаза насмешливо смерили Министра взглядом.

— Из тебя бы получился полицейский! Задаешь правильные вопросы. Конечно, темно! Но не совсем темно, и в разных местах темно не одинаково. Скалы, вода, дерево вон там, в лесу, и дерево вот тут, у воды, — каждый предмет темен по-своему, с различными оттенками от светло-серого до густо-черного.

— Но как ты видел тогда, что у тебя получается под кистью или карандашом?