— Альбом? Почему ты сразу решил, что он взял альбом?

— Надо изучать снимки, которые делаешь на месте преступления, Зайцев, Тогда тебе не придется задавать эти любительские вопросы. В шкафу, где стоят пронумерованные альбомы, у самой стенки остался небольшой, в два-три пальца просвет. А все остальные альбомы стоят вплотную. Я тебе об этом говорил. Ясно, что недавно там стоял еще один альбом. И если присмотреться, то можно увидеть, что на заусенцах полки осталась полоса от частого вынимания этого альбома. Наши мебельщики еще не достигли, слава богу, высших мировых показателей по качеству, их продукция оставляет желать лучшего. Мельчайшие ворсинки на необработанном дереве топорщатся, покрытые лаком, они окаменевают, и получается почти наждак. Там не только клеенка альбома обдерется, там куски твоей кожи останутся. Жалко, что ты ничего по дому не делаешь, не занимаешься полезным трудом, а то бы ты много узнал для своей деятельности. Тебя, старик, сбило с толку то обстоятельство, что все пронумерованные альбомы на месте. А самые ценные марки хранились в том, без номера. Его-то убийца и прихватил.

— Химчистка, — напомнил Зайцев.

— Он трус. Совершив убийство, несколько дней находился в шоке. В шоковое состояние приходят все преступники, и, зная это, и неуверенные в том, что ведут себя нормально, они хотят на какое-то время скрыться, чтобы не выдать себя ненароком. Если бы на его одежде остались следы крови, он бы, не задумываясь, уничтожил свои штанишки, трусишки, подштанники. Но они остались незапятнанными. И он стал бояться следов невидимых — вдруг на нем остался запах кофе, ворсинки кресла, да мало ли что еще! Нам незачем перечислять его страхи. Он заметал следы. Видимые и невидимые. Поэтому он наверняка простирал рубашку, в которой был, продраил туфли, а костюм мог попросту отнести в химчистку.

— Теперь о нем самом, — сказал Зайцев. — Хотя все это кажется мне высосанным из пальца…

— Ты его взял? Взял. Клей, химчистка, желание уехать — подтвердилось? Подтвердилось. Знаешь, в чем твоя слабость, Зайцев? Это не только твоя беда, это наша общая беда. Ты замечаешь лишь что-то очень реальное, вроде отпечатков пальцев, потеков крови, а вещи более тонкие кажутся тебе ненадежными и двусмысленными. Мы вообще привыкли откликаться только на нечто зримое грубое, весомое. Ты никогда не обращал внимания, как наши отечественные люди разговаривают друг с другом на работе? Ругаются. Общение сводится к ругани. Орут в голос, с топанием ног и потрясанием кулаков. Стоит одному усомниться в правоте другого, и он бежит к начальству жаловаться, пишет заявление, донос, анонимку. Как-то спрашиваю у ответственного секретаря — из-за чего вы ругались? Ругались? — удивляется. Ничего подобного. Мы согласовывали, какой материал ставить на газетную полосу. Все очень быстро и мило решили… Вот скажи, что тебе мешает искренне восхититься, похвалить меня, впасть в восторг? Нет, ты сидишь и снисходительно улыбаешься. Давай, давай, дескать, что ты там еще наплетешь… Это при том, что ты убедился в моей правоте.

— Обиделся?

— Упаси боже! — Ксенофонтов замахал руками. — Видишь, как получается… Стоит мне заговорить в другом тоне — доверительно, мягко, с этакой грустинкой… И ты сбит с толку, ты озадачен, спрашиваешь, не обиделся ли я…

Ксенофонтов поднялся, взял с полки маленькую коробочку с шашками и сложенную вдвое картонку с клетками. Расставив шашки, сделал приглашающий жест рукой.

— Твой ход.

— Последний раз я играл лет десять назад в колхозе, куда нас посылали кукурузу собирать. Так что…

— Этого вполне достаточно. Ходи!

Поколебавшись, Зайцев двинул влево крайнюю правую шашку, чтобы в следующий ход прижать ее к краю доски.

— С тобой все ясно! — Ксенофонтов откинулся на спинку кресла. — У тебя здоровое тщеславие, ты обладаешь способностью пренебречь опасностью, переступить через собственное самолюбие, когда вынуждают обстоятельства. В то же время ты достаточно трезв и понимаешь, что неустанная забота о собственном достоинстве — дурь собачья. Тебе не откажешь в чувстве юмора, ты готов посмеяться над самим собой, но не станешь потворствовать этому постоянно. Ты можешь рискнуть, даже зная, что своего не добьешься. Тебе не откажешь в великодушии, ты готов уступить, то есть, твоя гордость в разумных пределах.

— Остановись! — воскликнул ошарашенный Зайцев. — Из чего ты все это взял?!

— Из твоего хода.

— Ты хочешь сказать, что я полностью раскрыл себя, двинув эту несчастную шашку? Что же ты узнаешь, если мы сыграем всю партию?

— Я буду знать о тебе все. Смотри… Ты согласился играть, зная, что проиграешь, но предупредил — давно не играл, да и играть в общем-то не умеешь. Эту шашку ты двинул, стремясь продержаться дольше, вызвать меня на ошибку. От игры не отказался — проигрыша не боишься, понимая, что силен в другом. Но в то же время и не сделал хода открытого, ведущего к схватке, значит, в тебе теплилась надежда на выигрыш. И так далее.

— Ксенофонтов! — торжественно произнес Зайцев. — Ты опасный человек.

— Я знаю, — кивнул Ксенофонтов. — Помнишь эту записку с цифрами, которая осталась на столике рядом с шашечной доской? Ты знаешь, что это за цифры?

— Есть предположение, что…

— Не трудись. Это запись шашечной партии. Знаешь, как они записываются? 17–24, 45–52 и так далее. Все клетки доски пронумерованы, и в записи указывается лишь, с какой на какую передвигается шашка. Я несколько раз просмотрел всю партию, последнюю партию, сыгранную Мастихиным в своей жизни. Мне стали ясны и он, и его убийца. Тот играл плохо. Мастихин с ним не столько играл, сколько игрался.

— И это тоже можно увидеть? — усомнился Зайцев.

— Это самое простое. Сейчас мы сыграем их партию. Вот колонка цифр — это ходы Мастихина. Все уверенные, все окончательные. Кстати, запись партии вел именно он. Вот ходы убийцы. Пошел, записал, тут же следует вычерк, другая запись. То есть Мастихин позволял ему брать ходы назад, позволял поискать, очевидно, подсказывал, предупреждая об опасности. Вот убийца делает отчаянный ход, который можно назвать наглым. Если его замысел удается, то он выигрывает три шашки. Мастихин находит противоядие. — Ксенофонтов быстро сделал несколько ходов. — Смотри… Мастихин делает вроде бы невинный ход дальней шашкой… И как ведет себя убийца? Он настаивает на своем первоначальном замысле? Доказывает свою правоту? Жертвует, признав оплошность? Нет. Он бросается в кусты. Отказывается от своего замысла. Делает перестраховочный ход, когда опасности еще нет, когда она никак еще не проявилась. И тут же этот ход зачеркнут. Мастихин ему говорит — чего ты испугался, у тебя все не так уж и плохо… И тот делает ход чуть активнее, он опять согласен на свой замысел, если его будут поддерживать, убеждать в его же правоте… Мастихин опять находит хороший ход, и убийца в панике начинает серию разменов, заранее зная, что они ему невыгодны, что у него уже не хватает одной шашки… И так далее. Кстати, игра у них прервалась в положении, очень напоминающем позицию, известную под названием «Королевский удар». Смотри! Здесь Мастихин отдает одну шашку, потом еще одну, потом третью, а получая ход, снимает у убийцы семь шашек и вдобавок делает дамку. Королевский удар. Но нанести его он не успел. Ему помешал убийца. Его удар не назовешь королевским, но что делать, в жизни часто последнее слово остается за кочергой, поленом, утюгом… Да, а чем он его ударил?

— Подсвечником.

— Хороший был подсвечник?

— Хороший. Сейчас таких не делают.

— Подари! — попросил Ксенофонтов.

— Пока это вещественное доказательство, потом появятся наследники… Поговорю с ними…

— Если бы ты знал, как мне хочется на память об этом удивительном расследовании оставить у себя какую-нибудь нетленную вещь… А подсвечник — моя давняя мечта. Когда у нас выключают в доме свет, а выключают его частенько, все у них что-то перегорает, я зажгу свечку и буду писать потрясающие очерки о передовиках производства при свече…