Кулагин вытер платком потный лоб, а пес, поняв, видимо, что импровизированная лекция кончилась, завернул хвост колечком и отправился по своим собачьим делам.

После ужина Кулагин уселся в кресле главврача, любезно предоставившего коллеге свой кабинет для вечерних занятий, и принялся, далеко отнеся от глаз руку со свежим журналом, читать статью об эхолокации камней желчного пузыря. Углы букв расплывались; пора, конечно, было и об очках подумать, но сама эта мысль казалась унизительной — ерунда, временная слабость зрения, вызванная переутомлением.

Статья была интересной. Кулагин исписывал листы бумаги, думая, что подобные исследования можно было бы провести и у них в отделении. А подключить к этому делу лучше всего Анну Ивановну, тут как раз нужна женская дотошность. Глядишь, и сделает человек кандидатскую диссертацию. Что ж, он будет только, рад.

В палату Андрей Емельянович ушел, когда лампочка на столе вспыхнула чересчур ярко. Это означало, что отключился молокозавод, и время — после двенадцати.

Крошкина, как всегда, не было, но Кулагин и не удивился. Ничуть.

Спал он крепко, сны снились мирные, в зеленых тонах. Проснулся оттого, что кто-то тряс за плечо. Открыв глаза, Андрей Емельянович увидел Крошкина.

— Вставайте, доктор. День пламенеет!

Кулагин сел и огляделся. В открытое окно тянуло свежестью. Розовели еще только верхушки сосен. Было раннее, даже, пожалуй, очень раннее утро, и бодряк-сосед говорил неправду.

— Какого черта... — начал было хмурый Кулагин, но Крошкин, неестественно возбужденный, с блестящими глазами, перебил его:

— Бросьте, Андрей Емельянович, не сердитесь. Чудесное утро, ей-богу! Вставайте. Пойдемте гулять.

И, напевая «Утро туманное, утро седое», он принялся кидать Кулагину майку, рубашку, брюки.

Сердясь и в то же время подчиняясь его непонятной настойчивости, Кулагин нехотя оделся и вышел из дома. Бетон крыльца был темным от сырости, на сосновых свечках мелкими рубинами взблескивали капельки росы.

Вышли к озеру. Недвижный туман лежал над водой. Песок тяжело поддавался под ногами и четко, не осыпаясь, хранил форму следа.

— Что, опять поистратились? — спросил Кулагин умолкшего вдруг Крошкина.

— Да-а, — признался тот. — Обобрал меня северянин, будто мальчишку, а ведь я... видел, как в карты играют. Но он! Арифмометр, а не человек. Не успеешь рот раскрыть, уже выдаст: «Сидите без одной». Пробовал в покер — куда там! Блефует, точно профессионал. Сплошные потери, Андрей Емельянович.

— Короче, сколько?

— Нет, нет, — сказал Крошкин, помаргивая. — Десятку я отдам. Я получу... У меня тут к вам другое дело. Любезность, так сказать, за любезность... Вы давеча жаловались, что не сумели купить подарок жене. Случайно югу помочь. Галина, то есть женщина, с которой я... ну, сами понимаете... Так вот она в полном смятении чувств. Тут, оказывается, в ближнем селе продают овчины. И не дорого. Ей, разумеется, загорелось. Ну, как любой женщине. Шубейку можно пошить, или, по-модному, дубленку. Сами знаете, если женщине захочется иметь какое-то барахло, тряпку, она ни с чем не посчитается. А денег у нее с собой нет. Может, их и дома нет, не знаю... Вот она и спрашивает, не купит ли кто в «Соленом лимане» у нее колечко? В «Сосновом» продавать стесняется. Я сразу подумал насчет вас. Колечко, с таким красным камешком, — неплохой подарок, по-моему.

— Так ведь я в женских побрякушках ничего не понимаю, — сказал Кулагин. — Мне бы что-нибудь проверенное: духи, шкурку песцовую — в таком вот роде. Спасибо за внимание, но как бы не влипнуть. Потом испорченного настроения на год хватит. Знаете, не так обиден сам факт надувательства, как то, что тебя считают лопухом.

Крошкин глядел Кулагину прямо в глаза, словно пытаясь загипнотизировать.

— Мне ведь все равно, Андрей Емельянович. Думал вам услужить, а вы — как хотите. Но, по-моему, на обман не похоже. Женщина серьезная, колечко у нее в коробочке, есть бумажка с ценой. Смотрите сами...

Кольцо было новеньким, в новенькой коробочке, этикетка сохранила глянцевость, и Кулагин вспомнил, что видел такое же — у Софьи Актаевой.

Весь день Пряхин был загружен до предела. Уже стало темнеть, когда, наконец, можно было заняться Крошкиным. Конечно, лучше бы отложить допрос до утра, чтобы провести его на свежую голову, потому что допрос — это всегда единоборство двух умов, двух логик, и твоя обязана победить хитрость и изворотливость противника, а это не просто. Но прокурор торопил, дело пора передавать в суд, и Пряхин, недолго помахав у открытого окна руками, сделав десяток приседаний, распорядился привести подследственного.

Крошкин вошел быстрой походкой, с поднятой головой. Редкая щетина неожиданно сделала его лицо мужественным.

— Садитесь, — сказал Пряхин, указывая на стул против себя. Но Крошкина этот стул не устраивал. Он подошел к столу для заседаний, вывернул из шеренги стульев почти такой же. Поставил его на середину комнаты и сел, закинув ногу на ногу.

— Я дико извиняюсь, гражданин следователь, — сказал Крошкин, — но на каком основании меня заарестовали? Я свое честно оттрубил от звонка до звонка и теперь являюсь примерным советским гражданином. Хотелось бы знать, что мне приписывают.

Пряхина его развязный тон не удивил. Развязность и нахальство в данном случае — не от уверенности в своей правоте, а от слабости, от страха. Хороший признак. Подполковник придвинул стакан в мельхиоровом подстаканнике, помешал ложечкой тепловатый чай. Протер замшевым лоскутком перо авторучки, надавил клавишу магнитофона.

— Попрошу вас сесть поближе, вы слишком далеко от магнитофона. Все, о чем мы будем беседовать, записывается. Если захотите, всегда можно прослушать ваши показания. Понятно? Итак: фамилия, имя, отчество?

— Крошкин Егор Петрович, — все еще хорохорясь, произнес Крошкин.

— Год рождения?

— Тысяча девятьсот тридцать пятый.

— Где проживаете?

— В Ряхово... Ну, к чему эта официальность, вы же прекрасно знаете!

— Порядок есть порядок.

Пряхин вынул из стола коробочку, раскрыл ее.

— Это колечко вам знакомо?

— Н-не припоминаю.

— Попробую освежить вашу память... — Пряхин протянул Крошкину листок бумаги. — Вот показания гражданина Кулагина, которому вы это кольцо продали. Хотите прочитать?

— Ах это... — Крошкин пытался выиграть время. — Так я ведь только помогал знакомой. Это ее кольцо.

— Вы имеете в виду гражданку Ефимцеву? Ефимцева об этом кольце понятия не имеет и вообще ничего продавать не собиралась. Откуда оно у вас?

Крошкин заерзал.

— Знаете, гражданин следователь, не хотелось мне, чтобы Кулагин подумал, будто я спекулирую. Солидный человек, врач... Неудобно мне было, а тут, если по-честному, — проигрался вконец. А колечко... что ж... с давних времен сохранилось — подарила мне одна женщина на память. Нельзя, конечно, было его продавать.

— Фамилию, имя и местожительство этой женщины вы, разумеется, не помните?

— Нет, почему же, помню. Катюшей ее звали. Екатерина Варгашина. Хороший была человек.

— Была? Почему?

— Да, в общем, померла она. Под машину попала.

— Очень печально. Теперь уж ее, выходит, не спросишь?

— Выходит, так.

— А давно померла ваша приятельница?

— Да лет десять будет, если не больше. Уж кладбище-то снесли, рынок теперь там.

— Сплошные сложности. Скажите, вот эта неожиданно выплывшая Екатерина Варгашина была обыкновенной женщиной или, может быть, волшебницей?

Крошкин льстиво улыбнулся, показывая, что он-то умеет понимать шутки начальства.

— Ну что вы, гражданин следователь, какие в наше время волшебники... Простая, веселая женщина была, царство ей небесное.

Пряхин откинулся в кресле, почмокал, покачал головой.

— Не говорите, Крошкин, не говорите... Если уж не она, то вы определенно волшебник, только, боюсь, не очень добрый. Подполковник Каюков из Черниговского ОБХСС считает, что он в свое время, когда вел следствие по «делу о вениках», недооценил ваши способности. Придется этим заняться мне. Потому что никак не могу понять, каким образом колечко, подаренное вам десять лет назад, оказалось изготовленным Свердловским ювелирным заводом в этом году.