Кулагин поднялся с топчана и принялся ладонью счищать с себя грязь, прежде чем идти под душ.

— Все-таки не понимаю, — сказал он, надевая резиновые шлепанцы. — Что можно украсть из веника? Стебли да проволока — больше ничего.

Крошкина термин «украсть» ничуть не обидел, даже как будто обрадовал.

— Вот именно, красть нечего, — хихикал он, семеня рядом с Кулагиным. — Вот именно... А нашли, вернее, я нашел. Секрет был прост, как... веник. Дело в том, что для изготовления этого подметального инструмента используют только верхушки сорго, а большая часть стебля идет в отход и сжигается. Согласно ГОСТу веник должен иметь определенный вес. Он и имел этот вес — проверьте любое изделие из тысячи. Только ручку делали чуть потолще за счет обычно сжигаемых стеблей, а саму метелку чуть пожиже. Вот и все. Из того же количества сырья — на треть больше продукции. А наладить «левый» сбыт — это было хотя и сложно, но не настолько, как додуматься до идеи с вениками. Есть еще, как говорится, люди с пережитками в сознании. Ну, дальше уже неинтересно... Начались суровые тюремные будни. Спасибо все-таки директору, царство ему небесное, взял вину на себя как на закоперщика. А все же семь лет оттрубить пришлось, с конфискацией, разумеется... Как вам моя история, Андрей Емельянович?

— Потряса-ающая история, — прогудел Кулагин, поворачиваясь под острыми струями-иголками душа и смывая мыльную пену. — Великолепный вы были жулик, Егор Петрович.

— Мочалку вашу не позволите, Андрей Емельянович?

— Нет уж, Егор Петрович, извините, брезгую. Мое есть мое.

Кулагин вышел из душевой. Завернувшись в простыню, устало растянулся на жестком диванчике — после процедуры положено отдохнуть.

— Только вы не подумайте чего-нибудь, — запоздало крикнул Крошкин. — Я теперь скромный бухгалтер.

— Скромность украшает. Старайтесь.

Больше они бедового прошлого Егора Петровича в своих беседах не касались.

На следующий день Андрей Емельянович и Крошкин прогуливались по лесу. Сосны уже выбросили розовые свечки, одуряюще пахло хвоей и багульником. Звенели жуки. Под ногами похрустывали подсохшие иглы. Где-то вверху шумел ветер. Умиротворение и покой были в душе Кулагина, и, если бы не раздражающая болтовня Крошкина, жизнь казалась бы прекрасной. А того, конечно же, обуяли заботы о своем бренном теле.

— Андрей Емельянович, послушайте! Андрей Емельянович, вы должны сказать мне правду! — умолял он, стараясь подладиться к широкому кулагинскому шагу. — Это невозможно, что со мной творится. Я совсем не сплю, я волнуюсь. Вот мне удалили червеобразный отросток слепой кишки, то есть аппендикс. — Крошкин очень старательно выговорил это непривычное сочетание слов. — Скажите, можно без него жить?

— Вы же живете, — не очень любезно ответил Кулагин. — На вид здоровы. За завтраком две порции манной каши съели. Чего еще?

— Не шутите. Я серьезно, — забегая вперед, заглядывал в лицо Крошкин. — Ведь раз аппендикс у человека есть, значит, он для чего-то нужен?

— М-да, конечно. Ненужных деталей природа не терпит, она их отбраковывает в процессе естественного отбора.

— Вот видите! Вот видите! — Крошкин нервно шмыгнул носом и достал платок. — А для чего он служит? Не бойтесь, говорите всю правду, я выдержу...

Так славно грело солнце, голубело небо. Кулагину совершенно не хотелось влезать в медицинские подробности.

— Да как сказать... Для выработки иммунитета. Лимфоидные фолликулы...

Крошкин сокрушенно всплеснул короткими ручками, поняв по-своему.

— Значит, правда! Мне так и говорили: влияет на мужскую силу... Что же теперь делать, а? Я-то рассчитывал — все еще впереди: жена, дети. Не спешил с этим, откладывал, потому как, сами видите, человек я серьезный, не хочу жить по-птичьи в трех веточках на сучке. Семья должна иметь основание — дом, деньги, обстановку; чтоб женщина была хозяйка и мать, а не товарищ по упряжке. Правильно? Но ведь, кроме всего этого, и ночная забота существует, ее со счету не скинешь. Это, как вы говорите, — природа. А куда я теперь без нее, без этой природы? Все кричат: медицина, самая передовая, общедоступная. Удружили вы трудящемуся человеку с этой общедоступной.

Кулагин остановился и оторопело поглядел на своего спутника, с трудом удерживая смех. Вот ведь дремучее невежество!

— Вы не волнуйтесь, Егор Петрович. Если ваш червеобразный отросток был воспален, то он оказывал, наоборот вредное воздействие, и теперь должно быть даже лучше, чем до операции.

Крошкин воспрянул духом, повеселел. Опасения, что на нем завершится древний род Крошкиных, было рассеяно; настроение повернуло на сто восемьдесят градусов.

От лесной дороги ответвлялась тропинка, Даже не тропинка, а след в жухлой прошлогодней траве. И здесь Крошкин вдруг остановился.

Оглядевшись с таинственным видом по сторонам, хотя, кроме них, на дороге никого не было, он припал к уху Кулагина и, брызгая слюной, зашептал:

— Очень благодарен вам за консультацию. Камень с души сняли. По этому поводу есть у меня одно предложение. Мы с вами теперь вроде бы холостые парни. Знаете, как на Украине говорят, — парубки. Тут неподалеку дом отдыха. Приметил я в нем двух дамочек — ну сразу видно: скучают страшно. Конечно, не высший сорт, без шика, но фигурки, ножки, маникюрчик, педикюрчик — все на месте. А на безрыбье, как говаривал один мой друг по лесосплаву, и сам раком свистнешь. То, что они на меня глаз положили — я это чувствую всей кожей. А пара на пару — что может быть лучше?

— Нет уж, извините, — перебил Кулагин. — В таких делах я не товарищ. И по натуре, и вообще...

— Ну, а мне без аппендикса, надеюсь, пойдет на пользу, — засмеялся Крошкин и, помахав рукой, скрылся.

Не успела исчезнуть его белая полотняная кепочка, как Кулагин услышал за спиной чье-то дыхание и обернулся. Перед ним стоял Марфин. Только совсем необычный Марфин. Кричащий оранжевый замшевый пиджак, «фирменные» джинсы, дымчатые очки на пол-лица — пижон!

Кулагин зажмурился и резко открыл глаза — видение не исчезло. Так вот на какую встречу намекал Николай.

— Ну и как он? — еще не справившись с одышкой, спросил капитан, уверенный, видимо, что доктор вовлечен в задание.

— Что как? — оторопел Кулагин.

— Не раскрылся? Выяснили вы что-нибудь?

— Н-нет. Болтливый, откровенный, но... не похоже, чтобы он был способен...

— Если бы по внешнему виду да по поведению можно было определить, кто на что способен, учителям и милиции нечего было б делать. Ладно я побежал. Будете звонить Николаю Павловичу, передайте... впрочем, я сам.

Марфин затрусил по узкой тропинке, раздвигая на бегу мокрые после ночного дождя ветки сосенок; вначале видны были темные полосы на его пиджаке, потом лишь оранжевое пятно, потом и оно затерялось в зелени молодой хвои.

Крошкин не спеша подходил к высохшему болоту. Тропа вилась меж покрытыми желтой травой кочками. Белым частоколом там и сям торчал обломанный хилый березняк. Было тихо, только впереди предупреждающе кричала сорока. Возле сосен на бугорке прогрелся песок и, казалось, звал: не спеши, присядь, задумайся.

Но Крошкин рефлексией не страдал и в мягкий шепот природы вслушиваться не хотел. Пройдя болото, он поднялся на увал, остановился и, обернувшись, долго глядел в сторону «Соленого лимана». Никто не появлялся на тропе. Тогда Крошкин резко свернул в ложбину и, продравшись сквозь кусты черемухи, мелкий осинник, опутанный хмелем, остановился около старой, метра полтора в обхвате, березы; у самой земли в стволе чернело дупло. Он наклонился было и вдруг услышал, нет, почувствовал: по тропе идет человек. Да, конечно же, кричала сорока. Может быть, случайно, но, может быть...

Выбравшись обратно на тропу, Крошкин побежал. Ноги пружинили в сухом мху, цеплялись за сучья, сердце колотилось где-то в горле, язык — словно наждак, но он бежал долго и упорно, сколько хватило сил, и только перед выходом тропы из леса, вильнув в кусты, замер. Долго сидел неподвижно, сдерживая ладонью взбесившееся сердце, покусывая пересохшие губы. Но на тропе так никто и не показался.