Он доставал эти вещицы и ставил их на стол в строгом, единственно возможном, как ему почему-то казалось, порядке, целиком сосредоточившись на этом своем занятии. За несколько кварталов, в зале Стефановского училища, лежала на сцене маленькая женщина, вокруг толклись эсперантисты, вели в губчека Семченко, волокли курсанта, чтобы начать разбирательство, а навстречу им ехала санитарная фура, врач перебирал инструменты. Все занимались каким-то делом, но из этих дел по-настоящему имело смысл лишь одно — то, которым занимался он, Вадим. Остальное было суетой.

Внизу, на дне сумочки, он нащупал непонятный твердый предмет, завернутый в кусок фланели. Осторожно извлек его, покачал на ладони — полфунта будет. Развернул фланель и оторопел — это был гипсовый слепок кисти руки. Самой обыкновенной, только очень маленькой, будто детской. «Правая», — решил он, посмотрев на свои руки. Серые гипсовые пальцы сложены были все вместе, большой палец подогнут — будто яблоко зажимают, и лишь указательный выдавался вперед, отходил от остальных.

Вадим долго выбирал на столе место для слепка, наконец положил его, взглянул как бы со стороны и, замирая, понял, что указательный палец до неправдоподобия напоминает тот, который полчаса назад он видел на плакате, в вестибюле Стефановского училища.

6

Утром первого июля, через час после разговора с Казарозой в театре, Семченко выступал на торжественной линейке, посвященной первому выпуску пехотных командных курсов имени Восемнадцатого марта:

— Граждане и товарищи! Друзья курсанты! Сегодня исполняется ровно год с тех пор, как под грохот пушек и трескотню пулеметов колчаковские банды бежали из нашего города. Сегодня год, как всяческая белогвардейская сволочь, ученая и неученая, держась за фалды своего черного покровителя, дала деру вместе с ним. Где эти гордые генералы? Пепеляев, Зеневич, Укко-Уговец? Они исчезли как дым, как утренний туман…

На площадке во дворе здания курсов проведена была известью белая свежая полоса. Вдоль нее выстроились в шеренгу восемьдесят четыре курсанта первого выпуска. Сто шестьдесят восемь башмаков упирались широкими носами в известковую отметину, в едином наклоне сидели на чубастых головах фуражки со звездочками. Курсантам торжественно вручили оружие — кобуры с наганами, и выпуск церемониальным маршем, повзводно, прошел возле знамени. В тарелках и трубах оркестра сияло солнце — уже июльское, пацаны на крышах окрестных сараев безмолвно и потрясенно внимали происходящему. Грозно били подошвы в теплую пыль, от чеканного шага чуть подергивались щеки у курсантов, руки взлетали, разлетались и вдруг недвижно припадали к бедрам, когда очередной взвод приближался к знамени.

Потом курсанты разбились на кучки, закурили, и Семченко со многими потолковал, рассказал про международный язык эсперанто и пригласил на концерт в Стефановское училище, где будет выступать петроградская певица Зинаида Казароза. Впрочем, на курсантов это особого впечатления не произвело. Когда Семченко уже собирался уходить, из-за сараев вылез пегий козел и бесстрашно приблизился к новоиспеченным пехотным командирам. В его бороде болтались засохшие репьи, вислая нижняя губа отвратительно вздрагивала.

Козлов Семченко с детства не терпел. Но курсанты козлу обрадовались:

— Васька! Васька пришел!

Вытащили из бороды репьи. Кто-то запалил самокрутку и сунул козлу в пасть. Тот умело прижал ее губами, поднял голову, и из ноздрей у него пошел желтоватый махорочный дымок.

Курсанты веселились, словно дети:

— Курит, смотри-ка!

Васька блаженно жмурился и тянул дым. Самокрутка мерзко торчала у него из пасти и стремительно укорачивалась. Даже слышно было, как тлеет, потрескивая, бумага.

— Будто насосом тянет, — простодушно восхитился кто-то.

«На эсперанто им наплевать, а козлом интересуются», — с внезапной злостью подумал Семченко. Он щелчком выбил у козла из пасти то, что еще оставалось от самокрутки, и пошел к воротам, провожаемый недоуменными взглядами курсантов.

И вечером, когда Ванечка, поигрывая револьвером, вывел его из Стефановского училища на улицу, в низко висящем облаке померещилась, воспарила над крышами гнусная, окутанная клубами дыма Васькина морда.

На втором этаже здания губчека вошли в небольшую квадратную комнату.

— Садитесь. — Караваев тяжело опустился за стол, вынул из ящика исписанный лист бумаги и положил перед собой. — Значит, Семченко Николай Семенович, корреспондент… Читали, читали. — Он заглянул в свою бумагу. — Воевали в составе двенадцатого полка Третьей армии Восточного фронта. Причина демобилизации?

Семченко уловил вопросительную интонацию, но самого вопроса не расслышал — звон стоял в ушах, а перед глазами, разрастаясь до размеров простыни, плыл платок Сикорского, весь в красных пятнах.

— Почему демобилизовались, спрашиваю?

— Показать? — Стиснув зубы, Семченко взялся обеими руками за ворот гимнастерки.

— Не психуйте, — сказал Ванечка, — мне тоже есть что на теле показать… В бане будете хвастать!

Он стоял у окна, скрестив на груди усеянные крупными веснушками руки. Его совсем еще юное, чуть угреватое лицо выражало недоверие и отчужденную деловитость.

— А ты вообще кто такой? — устало спросил Семченко.

— Это наш товарищ из Питера, — объяснил Караваев. — Фамилию вам знать не обязательно… Давайте начнем по порядку. Вы родились в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году в городе Кунгуре Пермской губернии. Происхождение пролетарское. Три класса реального училища… Так. — Он перевернул лист на другую сторону. — Так… Ладно… Холост, значит? И зря… В каких отношениях состояли с гражданкой Казарозой, она же Шершнева, Зинаидой Георгиевной?

— Не имеет значения, — отрезал Семченко.

— Зачем приходили к ней в театр?

— Пригласить выступить в нашем клубе.

— Почему именно ее?

— Слышал в Петрограде.

— Ага. — Караваев обменялся взглядом с Ванечкой. — В какое время?

— Осенью восемнадцатого.

— Вы были знакомы?

— Повторяю, не имеет значения.

— А это узнаете? — Неожиданно меняя тему, Караваев достал из кармана клочок оберточной бумаги. — Найдено сегодня при обыске у вас на квартире. Адрес правления эсперантистского чекбанка в Лондоне. Почерк ваш? — Семченко кивнул. — Какие у вас дела с английскими банкирами?

— При чем здесь она? — Семченко не мог сейчас произнести вслух ее имя.

— Вы отвечайте. — Голос Караваева зазвучал по-иному. — Отвечайте, что спрашивают… Соображаете ведь, где находитесь!

— Пожалуйста, никакого секрета нет… В этом банке хранятся вклады российских эсперанто-клубов и отдельных энтузиастов. Первые поступления относятся к десятому году. Мы требуем их возвращения. А правление банка отказывает под тем предлогом, будто эсперантизм в Советской России перестал существовать.

— Сумма вклада? — быстро спросил Ванечка.

— Около сорока тысяч рублей золотом.

— Верно. — Ванечка поджал губу. — Откуда вам это известно?

— Через бюллетень всемирного конгресса. Нам его пересылают из Москвы. Мы собираемся направить в президиум конгресса открытое письмо.

— А зачем адрес банка?

— Туда копию.

— Такая фамилия вам о чем-то говорит, — Ванечка сделал паузу, — Алферьев?

Семченко покачал головой.

— Он же Токмаков, Строков, Ишин?

— Не знаю.

— Эсер. Инструктор по подготовке боевых подпольных дружин… Казароза была его гражданской женой. Не исключено, что она приехала в город для связи с местной группой. Понимаете, какие основания вас подозревать? Тем более что Алферьев — старый эсперантист. В последнее время, через эмигрантов, вел переговоры с вашим лондонским банком, хотел получить часть вклада для нужд партии… Если вы ни в чем не виновны, почему не можете честно рассказать о своем знакомстве с Казарозой?

— Давайте, ребята, лучше завтра поговорим, — сказал Семченко. — Не могу я сейчас.

— А сейчас куда? — дернулся Ванечка. — Домой?